Кровь на снегу

Сгибаясь под порывами ледяного ветра, я пересекал море брусчатки. Магазин только что открылся, но внутри уже было полно покупателей. Случалось, Рыбак сам стоял за прилавком, но не этим утром. Женщины за прилавком продолжали обслуживать покупателей, а молодой парень, по взгляду которого я понял, что он занимается не только разделыванием, взвешиванием и упаковкой рыбы, скрылся за вращающейся дверью.

Сразу после этого появился босс. Рыбак. Он был одет в белое с головы до пят. Фартук, шапочка и даже деревянные башмаки были белыми, как у гребаного спасателя на пляже. Он обошел вокруг прилавка и направился ко мне, вытирая руки передником, вздувшимся на животе. Он кивнул в сторону двери, которая все еще ходила туда-сюда. Каждый раз, когда она приоткрывалась, я видел хорошо знакомого тощего человека. Его звали Кляйн. По-немецки это «маленький», но не знаю, по этой ли причине его так называли. По-норвежски это имя означает «больной». А может, его просто окрестили этим именем. А может, все вместе. Каждый раз, когда дверь приоткрывалась, я встречался взглядом с его мертвенными угольно-черными глазами. А еще я разглядел обрез у него на поясе.

– Не убирай руки в карманы, – сказал Рыбак, улыбаясь, как рождественский гном. – Тогда, может, выйдешь отсюда живым.

Я кивнул.

– Мы тут все ужасно заняты рождественской треской, парень, так что говори, что тебе надо, и вали отсюда.

– Я могу помочь тебе избавиться от конкуренции.

– Ты?

– Да. Я.

– Не думал, что ты слабое звено, парень.

Вместо моего имени он говорил «парень». Может быть, он не знал моего имени, или не хотел выказывать мне уважение, произнося его, или же не видел причин уведомлять меня, как много он обо мне знает, если знает. Я ставил на последнее.

– Можем поговорить внутри? – спросил я.

– И здесь хорошо, никто не подслушает.

– Случилось так, что я застрелил сына Хоффманна.

Рыбак зажмурил один глаз, а вторым уставился на меня. Так он смотрел долго. Покупатели кричали: «С Рождеством!» – и, выходя на улицу, впускали в теплое сырое помещение клубы морозного воздуха.

– Давай поговорим внутри, – сказал Рыбак.

Трое убитых. Ты должен быть крайне рассудительным бизнесменом, чтобы не питать ненависти к человеку, убравшему трех твоих людей. Мне оставалось лишь надеяться, что мое предложение достаточно привлекательно, а Рыбак настолько хладнокровен, как я себе и представлял. И какая, к черту, разница, знает он мое имя или нет.

Я сидел за деревянным столом с кафельной поверхностью. На полу стояли штабеля полистироловых коробок, наполненных льдом, замороженной рыбой и – если я так силен в логике, как полагал Хоффманн, – героином. В комнате было не больше пяти-шести градусов. Кляйн не садился. Пока я говорил, создавалось впечатление, что он совсем не думает об обрезе в своих руках, однако дуло его все время было направлено на меня. Я поведал хронику событий, ничего не соврав, но и не углубляясь во второстепенные детали.

Когда я закончил, Рыбак продолжал смотреть на меня своим чертовым циклопьим глазом.

– Значит, ты просто-напросто застрелил его сынка вместо жены?

– Я не знал, что это его сын.

– Что думаешь, Кляйн?

Кляйн пожал плечами:

– В газете написано про одного парня, которого вчера застрелили в Виндерене.

– Видел. А что, если Хоффманн и сидящий перед нами его человек использовали газетную статью, чтобы придумать легенду, в которую мы гарантированно поверим?

– Позвоните в полицию и спросите его имя.

– Позвоним, – пообещал Рыбак. – Только сначала ты объяснишь, почему не устранил жену Хоффманна и теперь прячешь ее.

– Это мое дело, – ответил я.

– Если ты планируешь выйти отсюда живым, ты должен рассказать нам все, причем быстро.

– Хоффманн бил ее, – сказал я.

– Который из них?

– Оба, – соврал я.

– И что? Тот факт, что одного человека бьет другой, более сильный, еще не значит, что слабый не заслужил наказания.

– В особенности такая шлюха, – произнес Кляйн.

– Ой-ой, – рассмеялся Рыбак. – Посмотри-ка на эти глаза, Кляйн, парень хочет тебя убить! Я думаю, он влюбился, вот так.

– Ничего страшного, – сказал Кляйн. – Я тоже хочу его убить. Это он замочил Мао.

Я понятия не имел, кто из тех троих был Мао. В правах мужика из парка Санкт-Хансхауген стояла фамилия Мауриц, может, это он.

– Рождественская треска ждет, – сказал я. – На чем порешим?

Рыбак потянул за кончик усов. Мне стало интересно, удается ли ему вообще когда-нибудь полностью смыть с себя рыбный запах. А потом он встал.

– What loneliness is more lonely than distrust?[1] Знаешь, что это значит, парень?

Я покачал головой.

– Нет, тот бергенец, что перешел к нам, рассказывал о тебе. Он говорил, что ты слишком прост, чтобы работать толкачом у Хоффманна. Ты не можешь сложить два и два, по его словам.

Кляйн заржал, я не ответил.