Кровь на снегу

– Это Т. С. Элиот, ребята, – вздохнул Рыбак. – Одиночество неверия. Поверьте мне, этот вид одиночества рано или поздно испытывают все лидеры. Многие мужья испытывают его как минимум раз в течение жизни. Но его не бывает у большинства отцов. Хоффманн отведал все три варианта. Убийца, жена и сын. Да его практически можно пожалеть! – Он подошел к вращающейся двери и посмотрел через окошко в торговый зал. – Так что тебе надо?

– Двух твоих лучших людей.

– Ты сказал это так, будто думаешь, что у нас тут целые армии, парень.

– Хоффманн подготовится.

– Да? Разве он не считает, что это он охотится на тебя?

– Он меня знает.

Рыбак сделал вид, что пытается вырвать свои усы.

– Я дам тебе Кляйна и Датчанина.

– А может, Датчанина и…

– Кляйна и Датчанина.

Я кивнул.

Рыбак вывел меня в торговый зал. Я подошел к двери на улицу и протер запотевшее стекло.

У пассажа «Опера» стоял какой-то тип. Когда я заходил в магазин, его там не было. У этого человека могла быть тысяча причин стоять на ветру и ждать.

– У тебя есть номер телефона, по которому…

– Нет, – ответил я. – Я сообщу, когда и где они мне понадобятся. Здесь есть задняя дверь?

Я двигался к дому, избегая центральных улиц, и думал о том, что сделка прошла хорошо. Я сохранил свою жизнь и получил в распоряжение двух человек, и еще узнал кое-что новое. Оказывается, об одиночестве написал Т. С. Элиот. А я ведь всегда думал, что это та женщина, как ее там? Джордж Элиот? «Да он никогда не страдает. Он создан лишь для того, чтобы причинять страдания другим»[2]. Нельзя сказать, что я верю в поэтов. Во всяком случае, не больше, чем в привидения.

Глава 10

Корина приготовила простой обед из купленных мной продуктов.

– Вкусно, – сказал я, закончив есть.

Я вытер рот и долил воды в наши стаканы.

– Как ты оказался втянут во все это? – спросила она.

– Что значит «втянут»?

– Почему… ты этим занимаешься? Почему не занимаешься, например, тем же, чем твой отец? Я полагаю, что он не…

– Он умер, – произнес я, осушив стакан одним глотком.

Еда была немного пересоленной.

– Ох, сочувствую тебе, Улав.

– Не стоит. Мне никто не сочувствует.

Корина рассмеялась:

– Ты забавный.

До нее никто не говорил обо мне таких слов.

– Поставь пластинку.

Я поставил диск Джима Ривза.

– У тебя старомодный вкус, – сказала Корина.

– У меня не так много пластинок.

– А танцевать ты тоже не умеешь?

Я отрицательно покачал головой.

– И пива у тебя в холодильнике нет?

– Хочешь пива?

Она посмотрела на меня, лукаво улыбаясь, как будто я снова ее развеселил.

– Давай сядем на диван, Улав.

Пока я варил кофе, она убрала со стола. Это было так по-домашнему. Потом мы уселись на диван. Джим Ривз пел, что любит тебя, потому что ты его понимаешь. К вечеру на улице потеплело, и за окном летали огромные пухлые снежинки.

Я посмотрел на Корину. Какая-то часть меня была настолько напряжена, что очень хотела пересесть на стул. Второй части хотелось обнять эту женщину за тонкую талию, прижать к себе, поцеловать в красные губы, погладить по блестящим волосам. А потом прижать ее еще сильнее, так, чтобы ощутить, как из нее выходит воздух, как она дышит, как ее грудь и живот упираются в мое тело. Я почувствовал сладость во рту.

Игла дошла до центра пластинки, поднялась и вернулась на исходную позицию, а винил перестал крутиться.

Я тяжело вздохнул. Я хотел поднять руку и положить ее на изгиб между ее шеей и плечом, но моя рука тряслась. Тряслась не только рука, меня всего колошматило, как в лихорадке.

– Слушай, Улав… – Корина наклонилась ко мне.

Я ощутил тот самый сильный запах, но не мог определить, запах ли это духов или ее тела. Мне приходилось дышать ртом, чтобы не задохнуться. Она подняла книгу, лежащую передо мной на столе.

– Ты не мог бы почитать мне? То место, где написано про любовь…

– Я бы с удовольствием, – ответил я.

– Тогда давай. – Она повернулась, забралась на диван с ногами и положила ладонь на мою руку. – Я люблю любовь.

– Но я не могу.

– Конечно можешь! – засмеялась она и положила книгу мне на колени. – Не стесняйся, Улав, читай! Только мне…

– Я страдаю словесной слепотой.

Мои резкие слова оборвали ее на полуслове, и она уставилась на меня, словно я влепил ей оплеуху. Черт, я и сам вздрогнул.

– Прости, Улав, но… ты говорил… я думала…

Она замолчала, и стало тихо. Хотел бы я, чтобы пластинка не закончилась. Я закрыл глаза.

– Я читаю, – произнес я.

– Ты читаешь?

– Да.

– Но как ты можешь читать, когда ты… не видишь слов?

– Я вижу их. Но иногда я вижу их неправильно. Тогда мне приходится посмотреть на них еще раз.

Я открыл глаза. Ее ладонь все еще лежала на моей руке.

– Но откуда… откуда ты знаешь, что увидел их неправильно?

– Обычно я понимаю, что буквы не складываются в слово со смыслом. Но иногда я просто вижу другое слово и лишь спустя много времени понимаю, что ошибся. И бывает, что запомнившийся мне рассказ наполняется совершенно другим содержанием. В общем, я получаю две истории по цене одной.