Кровь на снегу

Неправда, будто я не помню, что говорил ей в метро. Не помню, говорил ли я, что не помню этого, или только собирался сказать. Но я все помню. Я говорил, что люблю ее. Просто чтобы ощутить, что происходит, когда говоришь такие слова другому человеку. Это как стрелять по мишеням в форме человеческого тела. Конечно, это не одно и то же, но это отличается от стрельбы по обычным круглым мишеням. Я говорил не всерьез, как не всерьез убивал нарисованных на мишенях людей. Это была тренировка. Привыкание. Возможно, в один прекрасный день я встречу женщину, которую полюблю и которая полюбит меня, и тогда будет неплохо, если слова не застрянут у меня в горле. Я ведь еще не сказал Корине, что люблю ее. Не громко, а так, душевно, без возможности взять свои слова назад, забыв обо всем и позволив отзвуку признания наполнить комнату, накачать тишину до таких размеров, что она выдавит стены наружу. Я говорил эти слова только Марии в месте, где сходились рельсы. Или расходились. Но мысль о том, что скоро я скажу эти слова Корине, заставляла мое сердце биться с бешеной скоростью. Скажу ли я это сегодня вечером? Или в самолете по дороге в Париж? Или в гостинице в Париже? Может быть, за ужином? Да, это будет просто замечательно.

Вот о чем я думал, когда мы с Датчанином вышли из церкви на сырой холодный зимний воздух, который будет оставаться соленым на вкус, пока фьорд не покроется льдом. Полицейские сирены теперь были слышны, их звук появлялся и пропадал, как сигнал плохо настроенного радиоприемника. Пока еще звуки были так далеко, что сложно сказать, с какой стороны приедет полиция.

Я увидел передние фары черного грузовика на дороге у церковной ограды.

Я шел по наледи мелкими быстрыми шагами, слегка согнув колени. В Норвегии этому учишься еще в детстве. В Дании, наверное, этому учатся позже, потому что у них не бывает так много снега и льда, и мне показалось, что Датчанин от меня отстал. Но это не точно; возможно, Датчанин ходил по льду чаще меня, мы ведь почти ничего не знаем друг о друге. Мы видим круглое веселое лицо, открытую улыбку и слышим не всегда понятные забавные датские словечки, которые тем не менее ласкают наш слух и успокаивают нервы. И тогда мы сочиняем для себя историю про датские сосиски, датское пиво, датское солнце и про неторопливую спокойную жизнь на плоской крестьянской земле к югу от нас. И это так мило, что мы теряем бдительность. Но что я знал на самом деле? Может быть, Датчанин убрал столько людей, сколько мне никогда не устранить. И почему такая мысль пришла мне в голову именно сейчас? Возможно, потому, что я испытывал острое предчувствие, переживал новую сжатую секунду, знал, что курок взведен.

Я собрался обернуться, но не успел.

Я не мог осуждать его. Как я уже говорил, я и сам готов проделать большой кружной путь, чтобы оказаться в той позиции, когда смогу произвести выстрел в спину.

Звук выстрела разнесся по кладбищу.

Первая пуля показалась мне толчком в спину, а вторая – впившимися в бедро челюстями. Он стрелял низко, как я в Беньямина. Я повалился вперед и ударился подбородком. Я перевернулся и уставился прямо в дуло его пистолета.

– Черт, прости меня, Улав, – сказал Датчанин, и по его голосу я понял, что он говорит искренне. – Абсолютно ничего личного.

Он целился низко, чтобы успеть мне это сказать.

– Рыбак поступил умно, – прошептал я. – Он знал, что я буду приглядывать за Кляйном, и поручил работу тебе.

– Да, все верно, Улав.

– Но зачем убирать меня?

Датчанин пожал плечами. Полицейские сирены были уже близко.

– Дело обычное, – сказал я. – Боссы не хотят, чтобы люди, у которых на них есть что-то серьезное, оставались в живых. Тебе тоже стоит задуматься об этом, Датчанин. Надо знать, когда сваливать.

– Дело не в этом, Улав.

– Понимаю. Рыбак – босс, а боссы боятся людей, готовых убить своего босса. Они думают, что они следующие в очереди.

– Дело не в этом, Улав.

– Черт тебя подери, ты что, не видишь, что я сейчас истеку кровью, Датчанин? Может, не будем играть в угадайку?

Датчанин кашлянул:

– Рыбак сказал, что надо быть совсем уж офигенно хладнокровным бизнесменом, чтобы не затаить обиду на человека, устранившего троих твоих людей.

Он целился в меня, палец на спусковом крючке начал сгибаться.

– Уверен, что у тебя пуля не застрянет в стволе? – прошептал я.

Он кивнул.

– Последнее рождественское желание, Датчанин. Только не в лицо. Пожалуйста.

Я видел, что он размышляет. Потом он снова кивнул и немного опустил дуло. Я закрыл глаза и услышал выстрелы. Я почувствовал, как в меня вонзились пули. Два кусочка свинца. В то место, где у обычных людей расположено сердце.

Глава 20

– Это жена ее сделала, – сказал он. – Для спектакля.

Переплетающиеся железные колечки. Интересно, сколько в ней тысяч таких колечек? Как я уже говорил, я считал, что совершил обмен с той вдовой. Кольчуга. Неслучайно Пине показалось, что я весь в поту. Под рубашкой и костюмом я был одет, как чертов святой король.

Железная одежда нормально приняла пули, пущенные в спину и грудь. Хуже дело обстояло с бедром.