Кровь на снегу

– О Рыбаке.

– У тебя температура. Постарайся заснуть.

– Ты ведь ему звонила из телефона-автомата.

– Улав…

– Я просто хочу знать, сколько у меня времени.

Она сидела, склонив голову, и лицо ее находилось в тени. Когда она заговорила, то голос у нее изменился и зазвучал по-новому. Она говорила жестко, но тем не менее даже моему слуху эти звуки показались чище.

– Минут двадцать, наверное.

– Ладно.

– Как ты узнал…

– Аммиак. Скат.

– Что?

– Запах аммиака. Он остается на коже, если потрогать ската, особенно до того, как его разделают. Где-то писали, что это происходит оттого, что мочевая кислота собирается в мясе ската, совсем как в мясе акулы. Но я не так уж много знаю.

Корина посмотрела на меня с отсутствующей улыбкой:

– Понимаю.

Снова наступила пауза.

– Улав?

– Да.

– Тут ничего…

– Личного?

– Точно.

Я почувствовал, как рвутся стежки на шве. Появился запах воспаления и гноя. Я положил руку на бедро: бинт был совершенно мокрым, но давление не ослабевало, что-то рвалось наружу из моего тела.

– Что же тогда? – спросил я.

Она вздохнула:

– Это имеет значение?

– Я люблю истории, – сказал я. – И у меня есть двадцать минут.

– Это история не о тебе, а обо мне.

– И что же в ней говорится о тебе?

– Да. Что же в ней говорится обо мне?

– Даниэль Хоффманн умирал. Ты это знала, так ведь? И Беньямин Хоффманн должен был продолжить его дело.

Она пожала плечами:

– Вот ты меня и раскусил.

– Человек, который без зазрения совести предаст тех, кого надо, чтобы получить власть и деньги?

Корина резким движением поднялась, подошла к окну, посмотрела вниз и закурила.

– Все, за исключением зазрения совести, верно, – произнесла она.

Я слушал. Было тихо. Я внезапно подумал, что полночь уже миновала и настало Рождество.

– Ты просто позвонила ему? – спросил я.

– Я сходила к нему в магазин.

– И он тебя принял?

Я видел отражение ее губ в оконном стекле, когда она выдувала дым.

– Он мужчина. И похож на всех остальных мужчин.

Я вспомнил тени за выпуклым стеклом. Синяк на ее шее. Свежий синяк. Насколько же можно быть слепым? Удары. Подчинение. Унижение. Вот чего она хотела.

– Рыбак – женатый человек. Что он тебе предложил?

Она пожала плечами:

– Ничего. Пока ничего. Но предложит.

Она права. Красота побеждает все.

– Ты была в шоке, когда я пришел домой, но не потому, что я был ранен, а потому, что я оказался жив.

– По обеим причинам. Не думай, что я не испытываю к тебе совсем никаких чувств, Улав. Ты был хорошим любовником. – Она хохотнула. – Сначала я подумала, что в тебе этого нет.

– Чего?

Она улыбнулась и глубоко затянулась. Кончик сигареты загорелся красным в полутьме у окна. И я подумал, что если сейчас кто-нибудь посмотрит на это окно с улицы, то посчитает, что видит пластиковые трубочки, имитирующие уют, семейное счастье и рождественское настроение. И может быть, тот человек подумает, что у людей, живущих за этими окнами, есть все, о чем он может только мечтать. Там живут такой жизнью, какой люди и должны жить. Не знаю. Знаю, что я бы так подумал.

– Так чего во мне нет? – повторил я.

– Повелителя, так сказать. Моего короля.

– Твоего короля?

– Да. – Она рассмеялась. – Мне показалось, тебя надо притормозить.

– О чем это ты говоришь?

– Вот об этом, – сказала она и, спустив блузку с плеча, указала на синяк.

– Это сделал не я.

Ее рука с сигаретой замерла на полпути ко рту, и она озадаченно посмотрела на меня.

– Не ты? Думаешь, я сама это сделала?

– Это не я, говорю же тебе!

Она мягко рассмеялась:

– Да ладно тебе, Улав, стыдиться нечего.

– Я не бью женщин!

– Нет, тебя было нелегко уговорить, это так. Но удушение тебе понравилось. После того как я тебя заставила, тебе очень понравилось.

– Нет!

Я зажал уши руками. Я видел, как шевелятся ее губы, но ничего не слышал. Нечего было слушать. Потому что история разворачивалась совсем не так. Такого никогда не происходило.

Но ее губы продолжали складываться в разные формы, как у актинии, у которой, как я однажды узнал, рот исполняет функции ануса и наоборот. Почему она говорила? Чего она хотела? Чего они все хотели? Я стал глухонемым, у меня больше не было способности толковать звуковые волны, без конца производимые ими, нормальными людьми, волны, перекатывающиеся через коралловые рифы и уходящие вдаль. Я пялился на мир, в котором не было ни смысла, ни взаимосвязей, на мир, бывший отчаянным проживанием той жизни, что досталась каждому из нас, насильственным удовлетворением всех скрытых похотей, подавлением страха одиночества и борьбой со смертью, которая начинается, как только мы понимаем, что мы не вечны. Теперь я понял, о чем она говорила. Это. Все?

Я взял брюки со стула у кровати и натянул их на себя. Одна штанина затвердела от крови и гноя. Я выбрался из кровати и пошел, волоча за собой ногу.

Корина не шевельнулась.

Я наклонился к ботинкам, ощутил приступ тошноты, но сумел обуться. Пальто. Во внутреннем кармане лежал паспорт и билеты в Париж.

– Ты не сможешь далеко уйти, – сказала она.

Ключи от «вольво» лежали в кармане брюк.

– У тебя рана разошлась, посмотри на себя.