Кровь Тулузы

А сейчас палач разбивал её гроб ударами заступа. Так приказал Папа Иннокентий[6]. Души еретиков были осуждены на вечные муки, а значит, тела их не имели права покоиться в земле. Судебное постановление вынесли накануне. Прах Мари-суконщицы предстояло развеять по ветру. Но в гробу, где уже год покоится усопшая, найдут совсем не прах. Прошёл слух, что, когда откроют крышку, из гроба повеет сладким ароматом и все увидят просветлённое лицо Мари, такое же, каким оно было перед смертью, только с закрытыми глазами.

Я пробился в первый ряд. Гроб поставили вертикально и откинули крышку. Я увидел почерневшую мумию; отсутствие глаз и на удивление длинные, торчащие вперёд зубы, придавали ей вид, поистине отвратительный. Полусгнившие одежды скрывали тело, но я был уверен, что его более не существовало. Пьер де Кастельно развернул пергамент и, повернувшись лицом к голове покойной, зачитал приговор церковного суда.

Какой-то старик в лохмотьях дёрнул меня за руку. Я узнал Пейре Мауранда. Он вывел меня за ограду кладбища. Он, похоже, и не печалился, и не возмущался. Только гораздо позднее понял я смысл сказанных им тогда слов:

— Живое тело наделено силой притяжения, оно притягивает душу. Счастливы те, чьё тело стремительно растворилось, позволив душе взлететь в высшие приделы, где бренная оболочка больше не отделяет людей друг от друга! Наверное, Мари ещё удерживали земные привязанности или воспоминания, возможно, она привыкла к своему утюгу. Но только что заступ палача освободил её навсегда.

Накануне Страстной пятницы я сопровождал своего друга Самюэля Манассеса на собрание еврейских нотаблей, куда он отправился вместо отца, вызванного к больному в квартал Сен-Сиприен. Я ждал его, прогуливаясь возле двери раввина, в доме которого происходило собрание. Когда друг мой вышел, я увидел, что он ещё бледнее, чем обычно. Я спросил у него, что случилось.

Согласно старинному обычаю, в Страстную пятницу кто-нибудь из проживавших в городе иудеев обязан был во время мессы подойти к дверям церкви Сент-Этьен и трижды постучать в дверь. Священник открывал ему и спрашивал его имя. Тот отвечал: «Я такой-то, и это мой народ распял Иисуса». Тогда священник давал ему пощёчину, а люди, собравшиеся на площади, с гиканьем и свистом провожали его до дома.

Благодаря просвещённому правлению графов Тулузских этот обычай практически вышел из употребления. Священник слегка касался щеки еврея, а толпа не устраивала никаких буйств. Накануне члены еврейской общины, собравшиеся у раввина, тянули жребий, чтобы узнать имя того, кто постучит в дверь церкви Сент-Этьен.

— Им оказался мой отец, — дрожащим голосом произнёс Манассес.

Я ответил ему, что не вижу особых причин для волнения.

— У моего отца нет недостатков, обычно присущих людям, и мне часто кажется, что Господь пожелал сделать из него образец совершенства. Но его иногда обуревает гордыня. О! Очень редко, и он немедленно в этом раскаивается. Мне кажется, он воспримет исполнение завтрашней миссии как унижение, и мне горько, ибо наказание, которое ему суждено претерпеть, незаслуженно.

Когда мы пришли в дом Исаака Манассеса, хозяин уже ждал нас. Ещё раньше было договорено, что Самюэль прочтёт мне несколько отрывков из недавно раздобытой им рукописи Маймонида. Доставая сундук и вынимая хранившуюся там рукопись, старый лекарь спросил, кого из его единоверцев, собравшихся в доме раввина, избрали для исполнения завтрашней миссии. И я услышал, как Самюэль назвал имя Левия, менялы с улицы Нобль. Потом он как ни в чём не бывало прочёл мне несколько страниц возвышенной философии, из которой я не понял ровным счётом ничего, но всё равно выразил свой восторг — чтобы доставить ему удовольствие.

На следующее утро, в час мессы, я отправился на площадь Сент-Этьен. Там собралась необычно многолюдная толпа. Я спросил, что происходит, и несколько горожан ответили мне, что пришли посмотреть на новое исполнение старого обряда. Пьер де Кастельно решил, что в Страстную пятницу священник не должен марать руку прикосновением к еврею. Пощёчина — это наказание, исполнять которое должно палачу.

Я вскочил на каменный бортик бассейна, окружавшего расположенный посреди площади источник, чтобы поверх голов разглядеть происходящее перед дверью церкви. Дверь медленно приоткрылась, и в проёме показался сиреневый плащ и чёрная шляпа, какие обычно носили еврейские нотабли. Но плащ казался слишком длинным, а шляпа наползала на глаза. А фигура жертвы выглядела исключительно тщедушной. Внезапно над тщедушной фигуркой нависло широкое ухмыляющееся лицо палача. Я увидел, как, подобно боевой палице, взметнулся кулак в железной перчатке и опустился на еврея; тот рухнул на землю.