Кровь

— Дорогой друг! — проникновенно сказал в зале Фридрих Вислени, и голос его был слышен в фойе. — Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых, потому что немцы в плен не сдаются, а я — немец… Треклятый ветер! Он задувает свечку. Карандаш выпадает из моих стынущих пальцев, близится час русской атаки. Я сказал командиру батальона, — ты знаешь его, это Эбергардт Риттенберг, тот самый, ну, помнишь, он первым ворвался в Киев… Я сказал ему, что русские здесь не пройдут, и — клянусь тебе! — они не пройдут…

Читалось письмо, а это означало, что сумка — пустая. То есть ничего, кроме крестов и писем, в ней нет, и никакого взрыва не будет. Скарута сцепил пальцы, чтоб не выхватить из кармана пистолет и не выстрелить в Клемма, который, конечно, срыв покушения объясняет тем, что он, Скарута, предупредил охрану. Капитан сидел в пятнадцати метрах от него — невозмутимый, как и прежде, и Скарута разжал пальцы. Подумалось: а не ошибся ли он в Клемме? Может быть, разъяренное желание ускорить гибель Вислени вовлекло его в ложную версию? В самом деле, никаких ведь доказательств того, что Клемм агент НКВД — нет. Все — домыслы. Связь с Бахольцем? Да у этого жулика не один офицер в подручных бегает. Присутствие в театре 2 сентября? Да пива хорошего захотелось. Просил партизан не подрывать эшелон? Да существуют десятки причин, по которым те уклоняются от диверсий, в том же поезде могли быть их люди на пути в Германию. Тайнописный текст в письме архивистки? А кто автор его?

Он пересек фойе и сел рядом с Клеммом. Дышал тяжело.

— Послушайте, капитан, меня весьма заинтересовала якобы обесчещенная вами девушка Марта… Адрес не помните? Я мог бы через нее найти вашу любимую Трудель…

Клемм глянул на него. Глаза — ледяные.

— Какая Марта? Впервые слышу… Трудель? Это кто?

— Да хватит вам валять дурака!.. Вчера слезы лили — обесчестил, надругался…

— Кто — лил? Кто — бесчестил? Может, еще скажете — изнасиловал?

Охрана уже прислушивалась… И Скарута поднялся, показал спину, развернулся, сел — и вновь пятнадцать метров разделяли их, соединенных ненавистью и влетавшим в фойе голосом скромного германского труженика… Все письма были прочитаны, Вислени приступил к награждению, и солдат, первым вызванный, уже строевым шагом направлялся к сцене, сапогами разбивая все надежды Скаруты.

Хлопок взрыва за дверьми. Истошный вопль: «Партизаны! Заминировано!» Объятая паникой солдатня вырвалась из зала, разбросав Скаруту и Клемма в разные стороны.

Еще несколько минут — и по приказу Ламлы пригород Берестяны начал оцеплять батальон, который только что выгрузился на станции.

23

Вислени еще не дошел до солдатских острот о моче, кале и заднице, когда зал покинул, скорчившись от боли, какой-то офицер. Охрана проводила его сочувствующим взглядом, и этот замаявшийся желудком старший лейтенант спустился вниз, к туалету рядом с курилкой, после чего о нем забыли. Сколько просидел на унитазе страдалец и сидел ли вообще — об этом можно только гадать, и этот ли человек вдруг оказался в комнате, где коротали время ассистенты Вислени, или кто-то другой — тоже осталось загадкой для учиненного позднее следствия, потому что появившийся перед ассистентами старший лейтенант был в полном здравии и в превосходном настроении. Вглядевшись в одноглазого ассистента, он воскликнул, давясь от хохота:

— Гюнтер! Ты ли это? На тебя ж похоронка была!

Гюнтер Бюргам уставился на вошедшего, и что-то знакомое почудилось ему в этом голосе, хотя весельчака он, кажется, видит впервые.

Вошедший многозначительно поцыкал, глядя на недоумевающего Гюнтера Бюргама.

— Что — никак не вспомнишь? Освежу память. Ну-ка, ну-ка, напряги мозги. Сентябрь сорок второго, госпиталь в Ростове, ты в пятой палате, я — в седьмой, ты еще фланговую атаку затеял на старшую медсестру… как ее… ага, Эрна. Ну?

Бюргам рассмеялся, встал, протянул руку. Теперь он вспомнил. Из седьмой палаты даже по ночам слышался смех, так веселил всех обожженный танкист. Физиономия покрыта марлевыми нашлепками и пластырями, но глотка у танкиста, которого звали Вернером, не пострадала, и не только седьмая палата наслаждалась представлениями, на концерты бывшего циркача и эстрадного певца сбегался весь госпиталь, и попытки Эрны образумить раненых наталкивались на благодушие врачей, считавших, что смех — лучшее лекарство. Они и сами вклинивались в толпу зрителей и слушателей, запоминая анекдоты, которым нет цены.

И на этот раз он со смаком рассказал уморительную байку, насладился смехом и как-то так получилось, что сам Бюргам подтолкнул его к серии анекдотов о санитаре Нойманне.