Кровать с золотой ножкой

Именно Элвире пришла в голову мысль продавать граммофонные пластинки. Водворенный на прилавок граммофон с громоздкой трубой и ручкой для завода стал символом обновленной атмосферы магазина. Обороты возросли главным образом за счет молодежи. Парни не ленились тащиться с окраины города лишь затем, чтобы купить полфунта зельца у Элвиры. Граммофон играл без остановки. Разрумянившаяся Элвира сворачивала пакеты, отвешивала, наливала, отрезала и заворачивала, между делом подкручивала граммофон, да еще и подпевала какой-нибудь модной песенке. И у каждого создавалось впечатление, что Элвира подкручивает граммофон и ставит новую пластинку именно для него. Поскольку девушка никогда не забывала сказать на прощанье «Заходите к нам еще!» — улучив свободную минуту, покупатель в самом деле заходил — без особой надобности, просто послушать пластинки, узнать, не получены ли новые. Ну и шутки ради покупал пачку папирос.

В начале лета в золоченой клетке околел попугай. Поговаривали, будто из ревности к граммофону. Поначалу Леонтина опасалась, не упадут ли без попугая торговые обороты. Ничего подобного! В магазине появлялись все новые лица, послушать Элвирины пластинки приезжали на велосипедах молодые люди даже из рыбачьих поселков.

Несколько месяцев спустя Леонтина с ужасом вспомнила то время, когда ей одной тут приходилось разрываться на части. И не только потому, что теперь она могла чаще куда-то выбраться, поехать. Работать с Элвирой было куда приятней. И сама Леонтина вроде бы помолодела, пружинистей стала походка, хотелось смеяться, шутить.

— Право, не знаю, как мне вас величать, — однажды вырвалось у Элвиры, глядевшей на нее, подобно молоденьким девушкам, несколько исподлобья, робко, но и задорно.

— Зови меня просто Леонтиной, мы ведь с тобой не чужие, — мимоходом она похлопала девчушку по плечу. От пахнувшей на нее свежести у Леонтины почти до боли сдавило горло. Что это, тоска по ушедшей молодости или горестная чувствительность при виде разделяющей бездны лет?

Как того и следовало ожидать от увлекающейся натуры Леонтины, привязанность ее к Элвире переросла в страсть, не желающую ограничиться лишь заботой о благосостоянии девушки. Леонтина настояла, чтобы Элвира переселилась в Особняк. После того принялась за воспитание родственницы в традициях той школы, которую в свое время сама прошла у мадемуазели. Излишне говорить, что богатейшие познания Леонтины по части женских дел привлекли и покорили Элвиру. Казалось, Леонтина пытается превзойти все рекорды доброты, великодушия — она баловала Элвиру подарками, пекла и стряпала, стараясь ей угодить, обклеила ее комнату новыми обоями, купила новомодные венские стулья. Дома об Элвире никто особенно не заботился. Мать все больше погружалась в глухоту, отец был слишком стар, лишь изредка выбирался из своих воспоминаний на просторы действительности; он почему-то вобрал себе в голову, что дочь его меняется только внешне, а в мыслях и чувствах остается все тем же ребенком.

Поскольку Элвира отвлекла на себя внимание Леонтины от Индрикиса, то и он был ею вполне доволен. В остальном присутствие Элвиры он принимал с подчеркнутым равнодушием, в значительной мере объяснявшимся его неприязнью к плотскому присутствию посторонних, неприязнью, вынесенной из вонючих беженских бараков, переполненных несчастными скитальцами, из завшивленных товарных вагонов смутного времени. Эта девчонка или другая, какая разница. Знает он их! Вечно у них болят животы, того гляди в обморок упадут… Из всех созданий женского пола его внимания заслуживали только те, что обитали на киноэкране.

Паулис, отслужив в Риге срок армейской службы, привез Элвире в подарок фильдеперсовые чулки и был немало удивлен, увидев в комнате сестры выдвижной ящик, до половины заваленный чулками более тонкими и дорогими. Излишне говорить, что любимый братец в Особняке был принят с искренним радушием. Еще никто из домашних не навещал Элвиру, а потому она постаралась, чтобы по достоинству оценили ее новый образ жизни. С разрешения Леонтины стол накрыли в гостиной. Сначала был обед, потом пили кофе с ликером.

Служба нисколько не изменила Паулиса. Он остался все таким же балагуром, повесой, озорником и добрым малым. После супа Леонтина примирилась и с тем, что Паулис фамильярно называет ее «милой Леонтиночкой», а после второй рюмки ликера окончательно оттаяла, позволив Паулису нечто неслыханное в их доме — закурить в гостиной.

Разговор зашел о смерти Ноаса. Леонтина, как бы между прочим, осведомилась, чем Паулис объясняет тот факт, что Ноас не оставил завещания.

— Очень просто. Когда у человека одна-единственная дочь, какое еще нужно завещание. — Слова эти из уст Паулиса вырвались с такой легкостью, что их можно было воспринять и в шутку, и всерьез.

— Хотя бы для того, чтобы знать, что и где оставлено.