Кровавая любовь. История девушки, убившей семью ради мужчины вдвое старше нее

В августе 1977 года я вернулся в Чикаго, изучая материал для книги о нескольких поколениях тюремных надзирателей, «смотрителей». Все исследование меня не покидало ощущение дежавю, потому что в детстве я часто прятался от школьных надзирателей в библиотеке. Я рано понял, что школьные надзиратели всегда искали прогульщиков в бильярдных, кинотеатрах, залах игровых автоматов и тому подобное, но никогда – в публичной библиотеке. Ни один уличный пацан в здравом уме не стал бы ошиваться в таком месте со всеми этими книгами. Однако я никогда не утверждал, что я был в здравом уме. И меня ни разу не поймали прогуливающим.

Окопавшись в маленьком отеле на Раш-стрит, я заказал в кафе ужин, открыл газету и увидал знакомое имя: Патрисия Коломбо. Оно стоит под фотографией красивой печальной темноволосой фигуристой женщины в брючном костюме, конвоируемой по коридору, прикованной к кому-то наручниками. Подпись гласит: «Угрюмая Патрисия Коломбо выходит из здания уголовного суда округа Кук после того, как в понедельник, 4 мая 1976 года, судья приговорил ее и ее тридцатидевятилетнего любовника-фармацевта к трем сотням лет тюремного заключения каждого за убийство ее семьи в Элк-Гроув».

Я в полном недоумении уставился на женщину на фотографии. Осуждена за тройное убийство? Любовник на двадцать лет старше?

Это не о ней ли я читал шестнадцать месяцев назад? Не тот ли это самый убитый горем ребенок, на похоронах своей семьи с трудом преходящий от гроба к гробу? Я вспомнил, как тогда мне подумалось: «Тебе повезло, что тебя там не было, малышка».

Теперь я в полном недоумении подумал: похоже, не так уж ей все-таки повезло. И судя по всему, она там была.

Во всяком случае, так решили двенадцать присяжных.

За ужином я прочитал и иллюстрированную фотографией статью.

Патрисия Коломбо и ее любовник-фармацевт Фрэнк Делука были приговорены к тюремному заключению сроком от двухсот до трехсот лет за сами убийства, Патрисия получила еще от двадцати до пятидесяти лет, а Делука от десяти до пятидесяти лет за подстрекательство к совершению убийства.

При вынесении приговора Патрисия стояла, опустив глаза.

– Есть только одно, что я могу сказать, – ответила она на заданный ей вопрос, – и этого суду у меня не отнять. Мой отец, моя мать и мой младший брат знают, что ни той ночью, ни тем утром, ни когда все это случилось, нас в доме не было, и только это имеет значение.

Делука выразился короче:

– Мы с Патриш невиновны. Я буду настаивать на своих показаниях… потому что это правда.

Вынесение приговора проходило в душной зловещей атмосфере, поскольку из-за утренней грозы в здании суда отключилось электричество и не работал кондиционер. Скудный свет проникал сквозь окна на одной стене зала суда, но его было мало, поскольку небо хмурилось, а окна выходили на запад.

Адвокат Патрисии утверждал, что в ходе судебного разбирательства допущена семьдесят одна ошибка, а адвокат Делуки упомянул еще о сорока восьми других, негативно сказавшихся на его клиенте. Судебный процесс ознаменовался неприкрытыми сексуальными намеками, один из которых сделал полицейский, прокомментировавший фото обнаженной Патрисии с ее немецкой овчаркой. Показания свидетелей также указывали на то, что осужденная пара пыталась убедить других совершить убийства, а Патрисия вступала в половую связь с лицами, представлявшимися наемными убийцами.

В тот вечер, прежде чем отложить газету и пойти прогуляться после обеда по старинным улицам, я обратил внимание на показания Фрэнка Делуки о своем алиби, – он утверждал, что в тот день они с Патрисией поехали в Чикаго, в Вест-Сайд, в район Дамен и Чикаго-авеню, где родилась Патрисия. Также он заявил, что когда-то сам жил в Вест-Сайде по адресу: Саут-Олбани-авеню, 608. Обвинение попыталось связать эти показания с одной из машин убитой семьи, «Тандербердом», брошенным на Саут-Уиппл-стрит, 140.

Адреса впились в мою память, как когти орла. Эти районы я знал, как первые морщины у себя на лице. Между тем местом, где родилась Патрисия Коломбо, и местом, где Фрэнк Делука жил в детстве, было тринадцать кварталов с востока на запад и одиннадцать кварталов с севера на юг. Когда я рос, я жил в пяти различных домах в этом районе – размером тринадцать на одиннадцать кварталов – и в разное время ходил в пять разных школ, одной из них была начальная школа Брауна в шести кварталах от дома, где родилась Патрисия Коломбо, другой – начальная школа Кэлхуна, в семи кварталах от того места, где жила семья Делуки, когда Фрэнк был мальчиком.

Разумеется, Патрисию я знать не мог: когда она родилась, я уже вернулся с Корейской войны. Но разница в возрасте между мной и Делукой составляла всего три года. Возможно, наши пути пересекались.

Это меня заинтересовало.

Той жаркой августовской ночью я пошел по Чикаго-авеню на запад. Когда я добрался до Эшленд-авеню, я знал, что уже недалеко. В газете говорилось, что Патрисия Коломбо родилась на Вест-Огайо-стрит, 1803. В четырех кварталах от меня. Я прошел до Вуд-стрит, на полдороге взял в угловом киоске газету и вошел в ближайшую таверну. Хотя на дверной табличке было написано «только для членов клуба», меня это не беспокоило, я белый, а именно это и имелось в виду.

Бармен был реинкарнацией погибшего восемь лет назад в авиакатастрофе Рокки Марчиано.

– Что у вас есть?

– «Пабст Блю Риббон». Бочковое.

Я положил на стойку деньги.

Прихлебывая пиво, я притворился, будто просматриваю газету, которую уже прочитал. В таверне было еще восемь человек, все сидели возле барной стойки, из них три женщины, славянской наружности, без макияжа, из тех, кто может тягать тяжести наравне с любым мужчиной. Перед одним из мужчин, как и у меня, лежала газета, и он иногда указывал на что-то в ней во время разговора.

Я выпил кружку и заказал еще, а пока бармен наливал, сложил газету и положил ее на стойку фотографией Патрисии Коломбо вверх. Когда бармен принес мне второе пиво, я указал на фото:

– Тут пишут, что эта девушка Коломбо родилась здесь. Я этого не знал.

Он кивнул.

– Да. Семья жила в паре кварталов отсюда. Переехали они восемь или девять лет назад. Я знал отца, которого она убила.

– Без дураков? – я прикинулся, что удивлен.

– О да. Я знал его, его брата Марио, парней, с которыми они тусовались, Фила Капоне, Джо Батталью, Гаса Латини. Они лет десять-двенадцать тут жили.

– Знали ее? – спросил я, коснувшись фотографии Патрисии.

– Не, не особо. Видел изредка в то время. Милая малышка, всегда одетая как подобает: ленты, кружева, всякая такая ерунда. Время от времени я видел ее со стариком на «Ригли Филд». Этот парень был настоящий фанат «Кабс», раньше он порой очень злился на судей. Помню однажды…

О семье Коломбо бармен рассказывал, обслуживая клиентов, в течение часа, и в какой-то момент ко мне с кружкой пива в руке подошла одна из тех женщин-славянок.

– Черт, я помню Патти, как будто это было вчера, – сказала она. – Раньше моя младшая с ней вместе играла, – она хрипло рассмеялась. – Им приходилось играть вместе, они были единственными двумя маленькими девочками в квартале!

Я взял ей пива, и она продолжила говорить, бармен постоянно возвращался с чем-то новеньким, и из их рассказа у меня сложилась хрестоматийная картинка уважаемого итало-американского семейства из рабочего класса с бейсбольным болельщиком отцом и сидевшей дома и заботившейся о детях матерью: одна девочка и один мальчик с разницей в возрасте в шесть лет. Семейства, осуществившего в конце концов американскую мечту и переехавшего в свой дом в пригороде.

– А потом это… – покачав головой, проговорила славянская женщина, которую звали Вера, кивнув в сторону газетного фото Патрисии.

А потом это.

Я вышел из таверны и прошел последние два квартала, желая взглянуть на дом 1803 по Вест-Огайо-стрит, где родилась Патрисия Коломбо. Двухквартирный, в этой части нижнего Вест-Сайда банальный, как вода из-под крана. Он стоял на углу, а через улицу в соседнем квартале находилась начальная школа Тэлкотт, где училась Патрисия; в кондитерскую на углу она ходила тратить четвертаки, которые ей давал папа, когда она была хорошей девочкой. Она играла в этом квартале, как любой другой городской ребенок: в классики на нарисованных мелом квадратах на тротуаре, в камушки на ступеньках парадных, «Мама, можно?». Я сам играл в эти игры, пока не пришла пора Ринголевио[3], Бак-Бака[4] и костяшек.

Какое-то время я смотрел на это двухквартирное здание, и мысли вылетали, точно пули из автомата. Ее зачали в этом доме, когда ее отец Фрэнк и ее мать Мэри страстно обнимали друг друга. В этом доме она была младенцем, ползунком, дошкольницей, первоклассницей, маленькой девочкой, «всегда одетой как подобает: ленты, кружева…».

А потом это. Отец, мать, брат – зверски убиты.

Была ли она пресловутым дурным семенем? Или ее, как и многих других убийц, толкнуло на это непреодолимое отчаяние?

Возможно, никто никогда не узнает. Такое убийство…

Было уже поздно. Я вернулся на Чикаго-авеню и сел на крыльцо, дожидаясь 66-го автобуса, который отвезет меня обратно на Раш-стрит. Мне следовало думать о книге, над которой я работал, но я не мог выбросить из головы Патрисию Коломбо.

Как, думал я, эта симпатичная маленькая девочка с лентами и кружевами росла, что потом зарезала свою семью?

И как стало известно, что это она?