Кровавая месса

— Минутку! Чего же ты ждешь от меня? Чтобы я отомстил за тебя?

— Я хочу, чтобы преступник, которому нет равных, понес наконец заслуженное наказание. Тогда я умру спокойной. Месть? Да, несомненно, я хочу ему отомстить. Этот человек принес слишком много зла. Если позволить Понталеку жить и пользоваться тем, что он успел украсть, он не остановится… Я слышала, что у вас, гражданин, есть семья. Если вы любите своих родных, вы должны меня понять.

Фукье-Тенвиль не ответил. Он вызвал тюремщика и приказал отвести Лауру обратно в камеру. Когда молодая женщина была уже на пороге, обвинитель бросил ей вслед:

— Возможно, ты мне еще понадобишься…

— Тогда поторопитесь: я завтра умру.

— Предположим, что это случится не завтра. Я полагаю, ты не торопишься?

— Кто бы торопился на моем месте?

— Не слишком радуйся! Это всего лишь отсрочка. Я никогда не забываю оскорблений!

На этот раз Лаура скрепя сердце даже обратилась к нему на «ты»:

— Я не стану тебя за это упрекать, гражданин Фукье-Тенвиль. Особенно если ты не забудешь и о тех оскорблениях, что пережили мы с матерью!

Возвращаясь обратно в камеру, Лаура чувствовала себя намного лучше. И не потому, что зловещая тень эшафота немного отодвинулась. Ее радовало, что наконец-то на ровном пути негодяя, которому когда-то весенним днем она поклялась в любви и верности, появится препятствие. Лауре казалось, что, если Понталек заплатит за свои преступления, она без сожаления расстанется с жизнью, которая ее больше не интересовала. Даже ее любовь к де Бацу как-то померкла, словно кровь, пролитая на площади Низвергнутого Трона, превратилась в бескрайний океан, разделивший их…

И в самом деле, на следующее утро гражданку «Адам» не вызвали в трибунал, и ее соседки обрадовались этому. Особенно расчувствовалась графиня. Она обняла Лауру со слезами на глазах.

— Я так привязалась к вам, моя дорогая! Вы так молоды, так очаровательны… Когда вы рядом, я испытываю радость, которую уже и не надеялась испытать…

— Я тоже счастлива тем, что познакомилась с вами. Но мы не должны питать напрасных надежд. Меня не помиловали и не освободили. Но если бы мы могли умереть вместе, то, мне кажется, нам было бы легче…

— Я тоже так думаю. Что ж, нам остается только ждать.

Зато Эмилия Шальгрен не готова была смириться. Она все время думала о своей маленькой дочке, о братьях — обо всех, кто любил ее. Она хотела жить! Временами женщина впадала в отчаяние, и ее подругам с трудом удавалось успокоить ее. Бедная Эмилия иногда получала записки от брата Карла Берне, который уже потратил на это целое состояние. Новости утешали. Давид обещал позаботиться о ее судьбе… Он должен увидеться с Робеспьером, но Эмилия должна набраться терпения… Возможно, ее переведут в другую тюрьму… Однако брату не удавалось скрыть свою тревогу, да Эмилия и сама прекрасно помнила, как Давид обещал ей, что она горько пожалеет о своем отказе…

Дни сменяли друг друга — душные, напряженные. Лето стояло жаркое. Иногда налетала гроза, превращая дворы для прогулок в грязные лужи, и вода просачивалась в камеры, расположенные в подвале. Консьержери все больше напоминала вокзал, где пересекались пути приезжающих и отъезжающих. Каждый день привозили арестованных из других тюрем, и с каждым днем их становилось все больше. Приезжая в Консьержери, несчастные видели в коридорах тех, кто отправлялся умирать — остриженных, связанных, с голыми шеей и плечами, — и с ужасом ждали своей участи.

Под стражей оказались и дворяне, и простые люди, которые не понимали, что с ними происходит, и все же до конца держались с достоинством. Казалось, Конвент поставил перед собой задачу сократить число французов, и никто не знал, когда народные избранники остановятся. Иногда казнили сразу по сорок-пятьдесят человек. Порой жертв оказывалось куда больше, чем во время пресловутой «кровавой мессы»…

Мимо трех женщин проходили вереницы лиц, большинство из которых были им незнакомы: ведь прежде все трое жили затворницами. Госпожа де Сент-Альферин почти никуда не выезжала из своего поместья и оставила его только тогда, когда стала Лали Брике. Эмилия Шальгрен целиком посвятила себя воспитанию дочери и не принимала участия в светской жизни мужа. Что же касается Лауры, которую Понталек держал вдали от королевского двора, то она знала лишь герцога Нивернейского, госпожу де Турзель и ее дочь. Она боялась, что однажды и они появятся в этом преддверии ада. Но больше всего Лаура страшилась увидеть здесь Питу, о судьбе которого она ничего не знала.

Однако женщины не могли оставаться равнодушными и к судьбам незнакомых им людей. За что казнили шестнадцать монахинь-кармелиток из Компьеня, которые предстали перед революционным трибуналом в своих длинных белых одеждах? Они исповедовали ясное и чистое учение, и их лица сияли радостью и покоем. Казалось, монахини уже видят открывшиеся перед ними врата рая. На следующий день в тюрьме узнали, что они отправились на эшафот, распевая священные гимны. Их хор звучал все тише, пока не умолк окончательно, когда погибла последняя из них, настоятельница монастыря мать Тереза.