Кроваво-красные бисквиты

– Снова понимаю вас и ценю, что в мире еще остались порядочные люди, поэтому я прерываю допрос и продолжу его завтра утром. – Фома Фомич нажал латунную кнопку электрического звонка.

– Но… – заерзал на стуле Джотто.

Однако начальник сыскной оборвал его:

– Ничего не хочу слышать, эту ночь вам придется провести у нас в гостях. Сожалею, но другого выхода у меня нет.

По звонку явился дежурный.

– Этого в камеру! – распорядился фон Шпинне.

– Господин полковник… – Кондитер уже не ерзал, он вертелся на стуле и делал жалостливое лицо.

– Слушать ничего не хочу. Да и вы тоже посидите, подумайте, соберитесь с мыслями. Может быть, до вас в конце концов дойдет, что вам сейчас выгоднее всего говорить правду и ничего, кроме правды. А пока отдыхайте. Все! – Начальник сыскной сделал отмашку рукой, показывая дежурному, чтобы он увел Джотто.

После того как кондитера увели, в кабинет тихо вошел Кочкин.

– Нет-нет, Меркуша, не садись. У тебя полно дел!

– Что за дела?

– Мне нужен этот мальчик, как его там, Марко. И нужен немедленно!

– Уже поздно… – начал Кочкин.

Однако начальник сыскной на дал ему договорить.

– Какие, к черту, поздно или рано, когда речь идет об убийстве! Он мне нужен немедленно, понимаешь, немедленно! Судя по тому, что мне сказал кондитер, этот мальчик… ему что-то известно, может быть, он знает отравителя!

Не говоря больше ни слова, Кочкин умчался выполнять поручение фон Шпинне.

?

Глава 8 Самоубийство

Кочкина не было долго. Фома Фомич уже начал беспокоиться, поглядывая с тревогой на темнеющее за окнами небо. Чтобы добраться до кондитерской, чиновнику особых поручений нужно не более четверти часа: десять минут в самой кондитерской и четверть часа на обратную дорогу. Получается, плюс-минус сорок минут. А со времени его ухода прошло полтора часа. Начальник сыскной хотел уже сам отправиться на Почтовую. Рука потянулась к латунной кнопке электрического звонка, но тут послышались быстро приближающиеся к кабинету шаги. Меркурий едва переступил порог, а Фома Фомич, глядя на его сосредоточенное лицо, понял: случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Что? – почти прокричал фон Шпинне.

– Посыльный Марко мертв!

– Как это случилось?

– Он отравился.

– Что значит отравился?

– Похоже на самоубийство…

– На самоубийство?! Ты думаешь, что говоришь? Какое самоубийство может совершить десятилетний, или сколько ему там, ребенок?

– Да я тоже в это самоубийство не верю. Уж больно там все белыми нитками шито. Но Алтуфьев склоняется к тому, да что там склоняется, – возмущенно воскликнул Кочкин, – он просто уверен, что это самоубийство!

– Алтуфьев, – мрачно проговорил начальник сыскной. – Ну что ж, не будем его в этом разубеждать. Я даже знаю его дальнейшие действия. А кстати, Марко не оставил после себя какой-нибудь записки, проливающей свет на то, зачем он это сделал?

– В том-то и дело, что оставил…

– Какой предусмотрительный мальчик. И что же он в ней пишет?

– Просит прощения, что отравил Скворчанского, ну и прочих.

– Значит, просит прощения. Уж больно все идеально получается. А скажи мне, Меркуша, где это все произошло? Я имею в виду самоубийство.

– Да есть там у них, в кондитерской, небольшой чуланчик…

– Яд нашли?

– Да, полупустая склянка стояла возле Марко.

– Хорошо бы эту склянку заполучить, чтобы предъявить Джотто, – мечтательно проговорил начальник сыскной.

– Я ее с собой привез, – тихо сказал Кочкин.

– Как? И Алтуфьев не возражал?

– Да он поручил доктору Викентьеву исследовать яд и склянку вручил ему. А я тихонько поговорил с доктором и предложил ему яд пересыпать в другую посуду, а пустую склянку передать мне.

– Нет слов! Ну, вы там, я надеюсь, осторожно все сделали, а то, не ровен час, можно и самому отравиться, – с опаской в голосе проговорил Фома Фомич.

– Так все доктор сделал, я туда и не лез, а он-то уж знает, как с ядами обращаться, – сказал Кочкин и, чуть подумав, добавил: – И еще, никаких следов борьбы, ничего, что могло бы указывать на то, что Марко кто-то отравил…

– Меркурий Фролыч, какие следы борьбы при отравлении? Ты вслед за Алтуфьевым глупости не повторяй. Отравление – это дело тихое, незаметное, яд обычно подмешивают и жертву об этом в известность не ставят. Так, скорее всего, поступили и с мальчиком, угостили чем-нибудь, и все. Эта смерть говорит о том, что знал Марко какую-то тайну, но какую? Это он унес с собой в могилу. А склянку, стало быть, возле тела мальчика не случайно оставили. Алтуфьеву известно, что Джотто у нас?

– Известно.

– И как он на это отреагировал? – спросил все еще хмурый от неприятной новости фон Шпинне.

– Смеялся, говорил, что не с того конца вы, Фома Фомич, за дело взялись. Что подводит вас чутье.

– А он, значит, с того? И чутье у него, как у волка. Молодец, что тут скажешь! И он, я так понимаю, даже не собирается допросить Джотто?

– Нет. Джотто, как он думает, здесь ни при чем, так зачем попусту языком болтать?

– Верно, зачем попусту болтать? Перед Алтуфьевым сейчас другая задача, для него важно увязать горничную Канурову и Марко в одно целое…

– Как это?