Кровавое дело

«Объяснения, данные мне отцом, — писал Леон, — к несчастью, подтвердили мои смутные и, если можно так выразиться, инстинктивные опасения. Анжель — дочь, и, к несчастью, незаконная дочь, Жака Бернье, человека, убитого в поезде.

Как взглянет отец на мою любовь к Эмме-Розе, любовь, обставленную такими неблагоприятными условиями, когда он не допускает никаких отступлений от раз и навсегда заведенных общественных установлений?

Я сильно опасаюсь, что любовь эта, от которой я, что бы ни случилось, не откажусь никогда, не стала несчастьем всей моей жизни.

Я не отчаиваюсь, но и почти не смею надеяться.

Сердце мое сжимается, на душе темно и мрачно.

Пожалей меня, потому что я страшно страдаю!»

Рене Дарвиль был глубоко огорчен. Он снова немедленно написал другу, убеждая его не падать духом и стараясь доказать, что еще ничего не потеряно и что на белом свете с помощью терпения, времени и силы воли превозмогается все и вся.

«Мой отец решил, — писал он в заключение своего письма, — что я поеду в Париж в последних числах декабря. Если я приеду раньше тебя, то, будь спокоен, устрою все, что было решено и условлено между нами. Я найду небольшую квартирку, меблирую ее и устрою в ней твою комнату. Мы не должны никогда расставаться. В дружбе именно союз и представляет силу.

Поспеши со своим отъездом из Дижона, насколько это возможно. Мне страшно хочется увидеться с тобой, дружески пожать твою руку, и так как у тебя горе, то и утешить тебя, насколько хватит умения и сил.

Твой искренний друг Рене Дарвиль».

Со времени нашествия суда Анжель почти ни на минуту не отходила от изголовья дочери. Она только что объявила, что доктор позволил ей отвезти дочь через день в Париж.

Услышав это известие, Эмма-Роза пришла в смущение, которое не укрылось от матери.

— В Париж… — повторила она.

— Понятно, куда же еще? Разве это тебя удивляет?

— Я думала, что моя слабость не позволит мне добраться до Парижа и что ты отвезешь меня в Ларош. Ведь это гораздо ближе.

— Хоть ты и не опасно больна, милочка, но твое состояние требует постоянного, бдительного, именно моего ухода, а я должна непременно вернуться в Париж, где мое присутствие положительно необходимо. Когда ты окончательно поправишься, тогда мы вместе с тобой обсудим и решим, как нам лучше поступить.

— Но ведь я еще увижу madame Фонтана? — с живостью спросила девушка.

На этот вопрос Анжель не без колебания ответила:

— Конечно, ты увидишь ее, только несколько позднее. В настоящее время все зависит от большей или меньшей продолжительности твоего выздоровления.

Эмма глубоко вздохнула.

Анжель взяла дочь за руки и ласково прошептала ей на ушко:

— Ты как будто неохотно едешь в Париж, моя милочка? Тебя ужасает мой план?

— О нет, нет, мама, дорогая, любимая, не думай этого! Я так счастлива с тобой! Ты так меня любишь, — в смущении говорила она. — Но в то же время я покидаю людей, которые были очень добры, и это меня невольно печалит.

— Париж не так далеко от Лароша, и поэтому разлука не может быть вечной. Ты хорошо делаешь, что не забываешь, как были добры к тебе люди. Это доказывает, что у тебя доброе сердце. Но какая же любовь может сравниться с материнской?

Эмма-Роза опустила глаза, не отвечая. В голове у нее вертелась беспокойная мысль: она думала о Леоне.

Через несколько минут она заговорила взволнованным голосом:

— Мамочка, а племянник madame Фонтана… тот, который спас меня… уехал?

— Да, милочка.

— Отчего же так скоро?

— Он должен был вернуться в Дижон к своему отцу.

— А я и не увиделась с ним перед отъездом… Я хотела бы поблагодарить его, да и должна была бы сделать это, потому что без него меня уже не было бы на свете.

— Ты была больна. Ты так страдала, что даже не видела его, когда он приходил к тебе проститься в последний раз.