Кровавые Ангелы: Омнибус

— Тебя проверили, — делает наблюдение Квирин.

— Да, — он был опустошен. Его заставили познать пределы собственных сил, принуждая множество раз противостоять им.

Квирин снял шлем. «Зажаренные еретики сильно пахнут», — проговорил он, вероятно чтобы сменить тему.

— Это всё же лучше, чем вонь живых еретиков.

Квирин рассмеялся. «Хорошо сказано, брат, — он посмотрел на затянутый гарью горизонт, — а теперь скажи, что тебя беспокоит».

Калистарий улыбнулся: «Ты ещё не устал быть моим исповедником?»

— Даже если устану, то всё равно не смогу признать этого, — Квирин вновь повернулся к библиарию. — Рассказывай.

— Ересь столь быстро пустила здесь свои корни, — сказал Калистарий, — и она очень быстро распространилась. Этот мир был лояльным ещё несколько лет назад. Я не понимаю, как люди могут пасть и потерять веру так просто.

«В этом суть искушения, — ответил Квирин, — простота — вот, что лежит в основе ереси. На первый взгляд, Хаос многое дает, ничего не требуя взамен. Слабый духом человек не в силах отказаться от подобного предложения. Вера, брат библиарий, настоящая вера — трудна. Она забирает всё». Голос его внезапно стал колким, в нём появились допытывающиеся нотки: «Варп говорил с тобой?»

— Не более чем обычно. Шепот, обещания безграничной силы, видения о том, как я становлюсь самым могущественным защитником Империума…

— И его правителем.

— Точно. Не волнуйся, реклюзиарх, — ему всё ещё было в новинку пользоваться этим титулом, — я знаю лживость этих обещаний. Они не привлекают меня.

— Возможно, не сейчас. Но если это не искушение, то тебя стоит испытать по-настоящему. Может наступить день, когда подобная сила может показаться необходимой и оправданной, — Квирин делает паузу, — во время битвы ты мог контролировать «жажду» и «ярость»?

— Да, — такой поворот разговора не понравился Калистарию. Он вновь задумался о случае в «Громовом ястребе» на подлете к Экастору, когда два временных периода наслоились друг на друга в его сознании. «Я всё ещё с вами, всё в порядке» — заверил он своего старого друга.

— Вижу, что это так, — Квирин ответил с неуверенностью, — борьба с «чёрной яростью» тяжела, и постоянно становится тяжелее. Помни о своей вере, и помни о её природе. Борьба вечна. Остерегайся простоты, и помни что её присутствие, всегда означает ложь.

— Калистарий, — повторяет Квирин, — осталось ли ещё хоть что-нибудь от тебя?

Использование этого имени — ошибка. Реклюзиарх взывает к мёртвому, и это показывает насколько деградировала его способность размышлять. Он верит, что Мефистон — это оболочка, выстроенная вокруг Калистария. Он ошибается. Но использование имени мёртвого Кровавого Ангела вытаскивает на поверхность полезное воспоминание. Квирин был прав давным-давно. Истинная вера — тяжела.

Поверить в статую просто. Поэтому — это ложь.

И это тяжелая, но простая истина — нас привели сюда силы Хаоса. Другого объяснения просто нет. Не важно, чем хочет казаться статуя, это дело рук демонов, притащивших нас сюда. Один только этот факт перечеркивает всякую кажущуюся святость этой вещи.

Заклятье разрушено. Сознание полностью возвращается ко мне. Я отвожу взгляд от статуи. Я знаю, что это ложь.

И всё же…

Нет. Боль, которую я чувствую отворачиваясь, это боль истины. Я смотрю на Квирина. «Ты позабыл собственные наставления», — говорю я ему.

Либо он не слышит меня, либо делает вид, что не слышит. «Ты потерян для нас», — говорит он. Хотя говорит он с сожалением, я всё же слышу нотки удовлетворения в его голосе. Он не простит мне того, что я занял место Калистария. Он рад шансу поверить, что я проклят.

— Нет, — говорю я ему, и шагаю к статуе, — это ты вот-вот сделаешь шаг в бездну.

— Не подходи, — предупреждает он. Он готовится. Он будет защищать статую от меня. Думаю, что теперь он станет защищать её даже от моего неверующего взора. Его хватка на рукояти крозиуса становится крепче. Он воспользуется им против меня. Междоусобица среди братьев, трагедия, уже случавшаяся в истории Империума, пришла и сюда.

— Отойди в сторону, — отвечаю я.

Он поднимает крозиус. «Во имя Императора и Сангвиния», — начинает он.

Я прерываю его, злой от жалости, которую должен был бы чувствовать. «Не произноси их имён, — огрызаюсь я, — ты утратил это право, когда начал верить видениям, которые вели в это проклятое место».

Он умолкает, ошеломленный тем, что принимает за безрассудство. Он даже не представляет, насколько я себя сдерживаю. Его крозиус колеблется. Есть вероятность, что он всё-таки сохранил возможность колебаться. «Что ты делаешь?» — спрашивает он.

— Останавливаю эту чудовищность.

— Нет, — оружие вновь поднимается, — нет. Вокс-динамики шлема не передают эмоций. Но я всё равно слышу его отчаяние.