Кровавые Ангелы: Омнибус

Пространство и время приобрели новую перспективу, из его души вытянуло все эмоции. Он был вне времени, бесконечный и бессмертный. Один из бессчетных миллиардов, пылинка в урагане разумов. Исчезающих, но постоянно перерождавшихся. Разум выводка связал его с другими существами, делившими с ним мысли, голод, инстинкт размножаться и расти.

Но это были не его мысли. Они были чуждыми. Калистарий не мог ощутить, где кончался он сам и начинался разум выводка. Он попытался сопротивляться. На краю своей личности он чувствовал тягу, великий психический маяк, светивший во все стороны. Он был похож на Астрономикон, которым библиарий пользовался, чтобы вести корабли через варп, но гораздо слабее и намного отвратительнее. Это была раковая опухоль, ставшая теперь маленькой, значительно уменьшившаяся из-за понесенных выводком потерь.

Он понял, что далеко в глубинах космоса есть и другие темные маяки, иные разумы выводков. И что-то еще большее. Нечто, поглощавшее все на своем пути. То, чего человечество никогда раньше не видело. Невероятно далекое и невозможно древнее. Тень в варпе.

Связь разорвалась, и Калистарий обнаружил, что смотрит на морду повелителя выводка, которую отделяет от него всего полметра. Она была пронзена сияющим синевой клинком, и Калистарий понял, что свет в глазах существа — это не жизнь, а всего лишь отражение гудящего силового меча.

Лоренцо выдернул свой меч из твари, и та осела на пол. Сержант начал спокойно и методично отрубать оставшиеся лапы, обе ноги и, наконец, голову.

— Просто, чтобы быть уверенным, — пояснил Лоренцо. Его левая рука бесполезно висела, и он стоял, странно ссутулившись. Сенсориум издал тревожный звук. За повелителем выводка следовала очередная волна генокрадов, которая теперь находилась всего лишь в двадцати метрах.

Лоренцо повернулся к ним и неловко поднял меч. Библиарий убрал свое оружие в ножны и развернул сержанта к себе.

— Это победа, — произнес Калистарий, показывая образец тканей.

— После тебя, — сказал Лоренцо, указывая мечом на открытую выпускную шахту.

Библиарий полез в люк, а Лоренцо открыл огонь по приближавшимся чужим.

— Пора уходить, сержант, — произнес Калистарий.

Лоренцо замешкался, расстреливая очередного генокрада. Ему хотелось остаться и сражаться. Убить больше врагов. Все его инстинкты запрещали повернуться и уйти. Это было слишком похоже на бегство. Ангел отдал свою жизнь за Кровавых Ангелов, и Лоренцо не мог бы сделать меньшего.

Сделав прощальный выстрел, Лоренцо протолкнулся в выпускной канал.

Жить и снова сражаться, помнить о жертве, которая была принесена сегодня и шесть столетий назад — вот в чем была истинная победа. Выжить и сохранить воспоминания в то время, как столь многим это не удалось — вот в чем был высший триумф.

В этом не было никакой неудачи.

00.57.17

Дэвид Эннендейл Помрачение надежды

Я стою среди поля трупов.

Нас позвали, и вот мы пришли на Супплициум Секундус. Мы крылатое спасение, но мы ужасное, последнее спасение, и наши крылья огнем опаляют горизонты. Мы Кровавые Ангелы. Драться с нами значит умереть, и смерть есть мое прощение, моя реальность, моя неразделимая территория. Я познал смерть и поверг ее, провозгласив своей собственностью. По моей цене, по моей силе, смерть есть единственный дар, что я дарую, и разве не щедр я? Но сегодня моя щедрость нежеланна, неожидаема. Не нужна.

Павших на поле без счета, и ни один из них не пал от моей руки. Я вышел со своими братьями из десантной капсулы, и меня встретил этот вид. Следует сказать, в этом есть особое совершенство. Это не простая резня или кровавая баня. Это не было поле битвы, где определяются поражение и победа. Это смерть, простая смерть. Поле огромно, раскинутое безбрежно по трем сторонам, заканчиваясь на севере размытыми очертаниями Улья Вечерни. Горизонт нечеток не из-за расстояния, но из-за дыма. Он густой, серый, с проблесками черного, удушающее облако пепла. Это лишь давнее воспоминание о сильных взрывах, сожженных строениях, обугленной плоти. Огонь выгорел до конца. В этом дыме есть особое значение. Этот дым — то, что осталось после. Этот дым значит, что все кончено. Этот дым — единственная форма мира, которую знает наш век, мира, который приходит, когда больше некому умирать.