Кровавые девы

- Он называл себя Орловым, - угрюмо ответил Эшер, прекрасно понимая, что Зданевский первым же делом проверит заявление, которое он оставил в полиции. – Как я выяснил, он врал. Но у меня есть причины думать, что он направился в Петербург.

- Я буду крайне благодарен, - вставил Разумовский, - за любую помощь, которую вы или ваше отделение окажете моему другу Пламмеру в его поисках.

Зданевский склонил голову в почти шутовском поклоне:

- Я с удовольствием окажу любую помощь, которая будет в моих силах, Ваше Превосходительство.

Даже в официальном костюме он казался серым, как пыльный паук. Его лицо, осознал Эшер, было лицом человека, которым непременно стал бы он сам, если бы не покинул Департамент. Человека, который сделает все, что потребует правительство, не задавая при этом вопросов и даже находя удовольствие в работе.

- Вам известно здание главного управления на Кронверкском проспекте? Напротив крепости… Если вы предъявите им вот это, - Зданевский протянул ему визитку, - и скажете, что хотите встретиться со мной… завтра в час дня? я покажу вам, что у нас есть.

Эшер тоже вручил полицейскому свою карточку, и почти тотчас же одна из княжон схватила его за руку и увлекла за собой, желая представить спиритуалисту, который собирал средства на учреждение в Чикаго исследовательского института сверхъестественных явлений, - испытание в чем-то более тяжкое, чем беседа с Зданевским, поскольку тот не задавал ему вопросов о городе, в котором Эшер никогда не был. В полночь в соседнем зале был подан постный ужин - икра и норвежская семга, а также тысячи видов солений и грибов, - а еще в одном зале составили ряды стульев перед огромным роялем, на котором с необычайным талантом играл молодой человек, чьи усилия замечала едва ли треть присутствующих. Эшеру показалось, что люди вокруг него не только беседуют, но и флиртуют, причем с куда большей откровенностью, чем считалось допустимым в Лондоне («Среди бела дня! Со своим собственным мужем!»)

Он переходил от группы к группе, раздражаясь из-за того, что приходится прислушиваться к болтовне, а не к музыке. Во имя короля и отечества, как сказал бы МакАлистер, черт бы его побрал…

Эшер называл имена, ронял намеки, говорил о кузене, специализировавшемся на болезнях крови, и мысленно просеивал бесконечные потоки фривольностей, интересовавшие его намного меньше того развлечения, к которому его собеседники проявляли полное равнодушие. Ему приходилось напоминать себе о том, что кайзер пытается сделать вампира – или нечто вроде вампира – частью своего арсенала… и что американец, за которого его принимали, едва ли сможет отличить пьесу Дебюсси от «Реки Суони».

Но в основном разговоры касались известных столовращателей и медиумов, на тот момент обитавших в Петербурге, в том числе и одного шарлатана, о разоблачении которого Эшер узнал еще в Лондоне. Он с напускным вниманием слушал рассказы о людях, исчезнувших прямо посреди толпы – но только не в городах, где можно было бы провести надлежащее расследование, - или о предметах, волей спиритуалиста перенесенных из дальних мест, например, о воробьиных гнездах из Китая, которые чудесным, но недоказуемым образом материализовались перед восхищенной публикой. Не обошлось и без сплетен о назначениях, неудачах, любовных союзах и связях куда менее возвышенного свойства.

И вот в середине поведанной великой княгиней Анастасией истории о гигантском светящемся колесе, которое команда шведского рыболовного судна видела в Атлантическом океане не далее как в прошлом году, за плечом ее Высочества Эшер заметил знакомое лицо.

Берлин.

Его словно окатило ледяной водой.

Я видел этого человека в Берлине…

Рисслер, вот как его звали. Молодой мужчина, высокий, сутулый, какой-то бесцветный, с назойливо-недовольным выражением голубых глаз… Поза и насмешливое выражение лица – вот что в первую очередь привлекло внимание Эшера и всколыхнуло его память. Он не раз видел, как Рисслер входил в здание Министерства иностранных дел на Вильгельмштрассе или выходил оттуда; клерк, услужливо подсказала память. Его имя Эшер узнал только потому, что старался запоминать имена и лица всех, кто был связан с дипломатической службой. На всякий случай.

Эшер извинился перед великой княгиней и последовал за худой поникшей фигурой немецкого клерка, пробиравшегося по залу с блюдцем икры и треугольных гренков в одной руке и бокалом шампанского в другой.

Первое задание заграницей? Он не принадлежал к числу тех, кого отправляют выслеживать иностранных агентов, по крайней мере, так было в 1896. Да и теперь он двигался и вел себя в манере, не свойственной опытным агентам, к тому же даже не попытался изменить внешность и по-прежнему щеголял жиденькими бачками и обвисшими усами. Неужели эти идиоты с Вильгельмштрассе в самом деле думают, что никто не обращает внимания на то, как выглядят их младшие клерки?

Должно быть, задание было таким, что только он и мог его выполнить. Возможно, он единственный говорил по-русски или знал, что такое звездное желе.