Кровавый источник

— Где встретимся? — спросила она.

— Приезжай ко мне. Я напишу тебе адрес. — Дима вырвал из тетради листок. Авторучка не слушалась, выпрыгивала из дрожащей руки.

Они сидели на подоконнике в школе во время большой перемены. Кругом толпились одноклассники, сбившись в отдельные кучки. Никто не обращал на них внимания — уже привыкли. Правда, была пара глаз, которая не упускала их из виду, но и они, эти внимательные, догадливые глаза, вряд ли видели подоплеку происходящего.

Он сунул листок с адресом в ее открытый портфель.

— Может, лучше пойдем в кино? — слабо сопротивлялась Света.

— Чтобы ты мне еще раз прочитала лекцию о ханжестве?

В среду ему пришлось встать, как обычно, умыться, позавтракать, одеться и даже выйти из дома.

В соседнем подъезде он проторчал целый чае, дожидаясь, когда к дому подкатит черная «Волга» и отец с матерью усядутся в нее.

Потом он вернулся. Первым делом завесил окно своей комнаты пледами, чтобы ни один лучик света не проник в опочивальню, чтобы Света больше не сравнивала его со статуями в альбоме.

На этот раз она разделась сама, пока он брился в ванной папиной бритвой. Сколько можно терпеть этот рыжеватый пушок на щеках? Он уже не маленький!

Там же, в ванной, разделся и запахнулся в отцовский махровый халат. Так будет солидней.

В комнате оказалось слишком темно, он натыкался на предметы. Светлана молчала, но он чувствовал дурманящий запах ее кожи и потому еле передвигал ногами.

Они не сказали друг другу ни слова. Он покрывал поцелуями ее огнедышащее тело, и казалось, что влажные следы на нем закипают. Спускаясь все ниже, он вновь наткнулся на досадную преграду. Опять началась возня с трусиками, бессловесная, но ожесточенная.

Потом много сил ушло на то, чтобы раздвинуть ее ноги. Каждый сантиметр на пути манящего соблазна давался ему с боем.

Наконец она смирилась, только тяжело дышала, отвернув от него лицо.

Борьба тоже не прошла для нее бесследно — она вся размякла, по всему телу струилась незнакомая, приятная влага. Но вскоре ее оглушила резкая боль.

Все оказалось не так просто, как он предполагал. Он тщательно изучил все на рисунке в медицинской энциклопедии. На практике же ничего не мог понять.

Он погружался в пучину, ему хотелось нырнуть как можно глубже, но всюду он натыкался на морское дно. И Светка была безучастна к его горю, только шмыгала носом в темноте. Насморк, что ли, у нее?

Это напоминало первый выход на каток, когда хочется привычно вышагивать, но не привык еще к скольжению, делаешь неверные шаги, падаешь, с трудом поднимаешься и никаких результатов в итоге, только ноги потом блаженно гудят…

Она молча переносила боль, а Дима вдруг резко дернулся, вскрикнул и застонал.

— Что с тобой? — испугалась она. — Включи свет!

Сначала оба ослепли. Потом она увидела его растянувшимся поперек кровати. Он никак не мог отдышаться. Уже не такой белый, но все же похожий на статую.

Она так и сидела с раздвинутыми ногами, согнув их в коленях. На черном бугорке волос снежной ватой лежало нечто пахучее.

— Какая мерзость! — поднесла она к носу «снежную вату» и тотчас побежала мыться.

Он сразу почувствовал себя ущербным, недоделанным…

Их творческой деятельности грозил полный крах. И вовсе не потому, что отношения на репетициях были натянутыми. Андрей с Димой теперь говорили на разных языках, и косноязычный Валька служил им переводчиком.

Дело в том, что для выступлений ансамбля вне школы требовалось пройти художественный совет, состоящий, как правило, из людей, далеких от музыки и настроенных на определенную волну.

И все же ребята наивно рассчитывали пробиться. Может, то, что до сих пор все сходило с рук, придавало им уверенности, а может, надеялись на легендарного Диминого папу, который ни сном, ни духом не ведал о сыновних шалостях.

Так или иначе, но их не допустили даже до прослушивания, ознакомившись только с текстами песен и признав их «малохудожественными».

Это заключение насторожило Людмилу Ивановну и тем более директрису. Пора «демократии» кончилась. Классная стала теперь больше уделять внимания подготовке к экзаменам.

Количество репетиций пришлось сократить до минимума. Тем более выступать было все равно негде, а Кулибин наотрез отказывался писать «высокохудожественные» тексты.

Перед майскими праздниками, на которых они надеялись выступить в школе, был нанесен смертельный удар по ансамблю.

Кто-то прислал на дом директрисе анонимное письмо с переводом «Мамы».

Автором письма мог быть любой завистник из их класса, могла быть, в конце концов, англичанка, замученная угрызениями совести и решившая перековаться в идейно чистую училку.

Однако Стародубцев прямо, без капли сомнений называл имя стукача — Андрей Кулибин. У него был только один аргумент. Письмо отпечатано на машинке. А у кого в классе еще есть машинка? Про запас имелся и другой аргумент, о котором Дима предпочитал умалчивать. Просто, считал он, Андрей не хочет, чтобы Стародубцев пел с эстрады, пел для нее.