Кровавый приговор

— Ну, она помогала мне узнать, когда — то есть когда приблизительно — моя мать скончается. Моя невеста — у меня есть невеста, ласковая и бесконечно терпеливая синьорина — должна иметь время, чтобы подготовить приданое и церемонию. Вы не представляете, какая это большая работа. Я не хочу, чтобы вы думали, будто я желаю смерти своей маме — ни в коем случае! Но все-таки отношения между любящими друг друга мужчиной и женщиной должны быть официально оформлены. А ведь по умершей матери нужно носить траур — самое малое два года. Наш с мамой дом полон лекарств, мебель старая, значит, что-то надо поменять. И еще приготовить комнату для детей.

— Значит, у вас есть дети? — вмешался Майоне, который в течение всего допроса пытался сдержаться.

— Нет, но моей невесте нравятся большие семьи.

— А сколько лет этой синьорине?

— На два года больше, чем мне, то есть шестьдесят два. Но у нее прекрасное здоровье. Сейчас я не могу даже уйти на пенсию, пока… не улажу эти дела.

Ричарди с упреком взглянул на Майоне.

— А какой была Кализе, когда вы с ней виделись? Может быть, вела себя не как обычно или сказала что-то?

Пассарелли задумался; его тело совершало при этом множество нервных движений.

— Кажется, нет, комиссар. Может быть, молчала чуть больше чем обычно. Даже не поздоровалась, только дала мне сводку о здоровье мамы за этот день. И вот что удивительно! Ее слова в точности совпали с тем, что говорил мамин врач накануне! Жалко, что я не смог сказать об этом маме: тогда мы бы сэкономили деньги на враче.

Ричарди посмотрел на Майоне, но тот стоял к нему спиной. Комиссар увидел, как подпрыгивают его плечи, и покачал головой.

— Хорошо, Пассарелли. Можете идти. Но будьте в пределах досягаемости: возможно, нам еще понадобится выслушать вас.

Бухгалтер встал, вздохнул, моргнул глазом, перекосил рот, слегка поклонился и покинул кабинет. Перед тем как он вышел из двери, прядь волос, прикрывавшая лысину, изящно шевельнулась. Это было похоже на прощальный кокетливый взмах руки.

36

Тротуар перед церковью Санта-Мария делле Грацие был заполнен людьми, занятыми каждый своим делом. Магазины были еще открыты; воздух был приятный.

Ритучча сидела на церковной лестнице чинно и спокойно. Она ждала. Присмотревшись к ней внимательно, можно было понять, что она не просит милостыню. Нищенка выбрала бы более удобное место — ближе к воротам или неподалеку от улицы. А эта девочка сидела вне конуса света, который шел от фонаря, качавшегося над серединой улицы, в стороне от взглядов. Ритучче было двенадцать лет, но она казалась моложе. Она знала, что это хорошо: чем меньше она заметна для глаз, тем лучше. Знала с тех пор, как умерла ее мать и она, совсем маленькая, осталась одна с отцом.

Одна с отцом.

По ее телу пробежала дрожь как от холода, хотя воздух был уже теплым. Она долго думала о том, что делать. О том, как решить эту задачу — для Гаэтано и для себя.

Решение было трудным и причиняло боль. Будет нелегко выполнить его, и после этого тоже не станет легче. Не из-за одиночества: оно даже стало бы для нее с трудом завоеванной радостью. Ритучча вздохнула.

Она увидела, что тот, кого она ждет, пробирается к ней через толпу. Обвисший край мягкого берета загораживал его смуглое лицо; ладони были испачканы известью и штаны тоже — до середины бедер. Гаэтано Руссо тоже выглядел моложе своих тринадцати лет, если не смотреть ему в глаза.

Он сел рядом с Ритуччей. Как всегда, они даже не поздоровались дуг с другом. Двое детей на ступенях церкви, но у этих детей были глаза столетних стариков. Она посмотрела на него, и он наконец заговорил:

— Ей лучше. А те поступили так, как ты говорила, — и бандит, и эта свинья, у которого она работает.

На ее губах мелькнула улыбка. Как все оказалось просто. Мужчины все одинаковы.

Глаза Гаэтано были полны слез.

— Она была такая красивая. А теперь… проклятые.

Ритучча крепко сжала его руку:

— А остальное?

Гаэтано поднял голову и посмотрел на Ритуччу. Его черные глаза так блестели от гнева и слез, что светились в темноте, словно глаза волка.

— Все идет так, как мы говорили. Ты уверена? Завтра?

Ритучча кивнула, глядя в одну точку перед собой. «Мама, ты поймешь меня. Если ты видишь меня, я здесь, на церковной лестнице. Если ты чувствуешь меня, то знаешь, что у меня на сердце. И что происходит с моим телом почти каждую ночь с тех пор, как ты ушла из нашего мира. Я должна это сделать, мама. Ты это понимаешь, правда?»

С моря прилетел ветер. Может быть, это он выжал из глаз Ритуччи единственную слезу, которая скатилась по ее щеке.

У Майоне на глазах проступили слезы от смеха, он вытирал их носовым платком.

— Комиссар, я сейчас умру! Детей он хочет! Ему шестьдесят, ей шестьдесят два — а он хочет детей! А его мама, здоровая и бодрая, может прожить до ста лет, и еще два года он будет в трауре! Не старей, не болей, милая невеста! По-моему, нам лучше последить за этим бухгалтером Пассарелли. Он вот-вот придушит свою маму подушкой, чтобы избавиться от нее. Тогда жених с невестой смогут соединиться!

Ричарди покачал головой, как всегда криво улыбаясь, будто гримасничая.