Кровавый разлив

Утромъ, вначалѣ десятаго, Абрамъ вышелъ изъ дому и направился на базаръ, къ башмачному ряду. Здѣсь, у самаго начала ряда, противъ длиннаго, крытаго соломой амбара съ надписью синькой по желтому «Продажа къ Римски соль», стоялъ большой сѣрый рундукъ. Абрамъ приблизился къ нему и внимательно сталъ его оглядывать. И онъ не просто оглядывалъ, а какъ бы изучалъ рундукъ: ощупывалъ, толкалъ, постукивалъ рукой по крышкѣ, отходилъ въ сторону и смотрѣлъ на сѣрую махину издали… Онъ точно допытывалъ ее, упрямо молчаливую, и о чемъ-то тоскливо просилъ…

— А, здравствуйте, господинъ Абрамъ, — раздался вдругъ ласковый, любезный голосъ.

Абрамъ вздрогнулъ и быстро обернулся. Сзади стоялъ Небесный, Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ городской больницы. Правой рукой онъ вѣжливо поднималъ надъ головой кожаную фуражку, въ лѣвой держалъ большой фотографическій аппаратъ и завороченный въ черное сукно треножникъ.

— Какое пріятное утро, — удивительно сладкимъ и какимъ-то всхлипывающимъ голосомъ говорилъ фельдшеръ, ласково и нѣжно улыбаясь. — Неправда ли, чудесное?.. А вы свой магазинъ открываете, господинъ Абрамъ?.. А желаете, я васъ сниму. Сейчасъ! Вотъ какъ вы сидите за рундукомъ и торгуете!.. Вы согласны? Вамъ угодно?

Глаза Абрама сдѣлались какими-то особенно напряженными. Казалось, силится этотъ человѣкъ понять что-то, силится, и понять не можетъ…

— Вы будете себѣ сидѣть и торговать, а я: чикъ-чикъ! — и сниму васъ.

Акимъ Лаврентьевичъ проворно поставилъ на землю аппаратъ, и началъ отматывать съ треножника черное сукно. Лицо фельдшера, круглое, бритое, жирное, съ влажными губами, съ аляповатымъ, на крупную грушу похожимъ носомъ, и съ узенькими глазками, озарилось такой радостной, блаженной улыбкой, что можно было подумать: Богъ вѣсть какія сладкія и рѣдкостныя ощущенія должны сейчасъ нахлынуть и затопить этого человѣка.

— Снимать?.. Да… да… хорошо, — торопливо проговорилъ Абрамъ, уловившій наконецъ смыслъ фельдшерскаго предложенія. — Снимите… Только, знаете, не сейчасъ, Акимъ Лаврентьевичъ, какъ нибудь другимъ разомъ.

— Другимъ разомъ… — Черное сукно упало къ ногамъ Акима Лавреитьевича. — Ну хорошо. Хорошо. Таки другимъ разомъ… Когда захотите, господинъ Абрамъ. Я всегда съ удовольствіемъ. — Онъ опять завернулъ треножникъ въ сукно и поднялъ съ земли аппаратъ. — А сейчасъ я на пристань иду, уходящій пароходъ буду снимать… Я вамъ тоже дамъ снимокъ, хотите, господинъ Абрамъ? Да?

У фельдшера Небеснаго было постоянное непреходящее горе: никто въ цѣломъ городѣ не хотѣлъ питать къ нему уваженіе. Фельдшеръ онъ былъ хорошій, манеры имѣлъ элегантныя, одѣвался всегда по модѣ, занимался такимъ благороднымъ, аристократическимъ искусствомъ, какъ фотографія, а люди относились къ нему съ обиднымъ пренебреженіемъ, съ насмѣшливой фамильярностью, нерѣдко переходившей въ грубое издѣвательство… Чуть не всѣхъ замѣтныхъ людей въ городѣ онъ переснялъ — даромъ, никогда не соглашался брать даже за пластинки, былъ неизмѣнно предупредителенъ, услужливъ, любезенъ, — а его всѣ огорчали… Когда Акимъ Лаврентьевичъ оставался одинъ, онъ жестоко мстилъ людямъ: ругалъ ихъ смѣло и нещадно, и даже кулакомъ объ столъ стучалъ. Но въ бесѣдахъ съ ближними сразу дѣлался сверхъестественно милымъ, почтительно-преданнымъ, почтителенъ былъ даже съ низшими, даже съ Аксюткой, больничной прачкой; а та, напиваясь пьяной, подпирала руками бока, и на весь больничный дворъ, на всю госпитальную улицу, голосисто и безъ запинокъ, возвѣщала: «хоть ты и фельчиръ, хоть ты и фотографчикъ, а я вотъ тебѣ дамъ дулю, а ты слопай…» Небесный сокрушенно слушалъ плохо воспитанную женщину, и тихо улыбался виноватой, почтительно-милой улыбкой…

Мило улыбнулся онъ и Абраму. Но, отойдя отъ него шаговъ на двадцать, оглянулся и сдѣлался отважнымъ.

— Ахъ ты, жидюга!.. «Другимъ разомъ»… А подождешь ты, Симъ, Хамъ и Іафетъ, другого разу… Да я тебя, свиное ухо, и за тыщу рублей снимать не сталъ бы, аппаратъ паскудить… Бьютъ вотъ васъ, да мало… Стребить васъ всѣхъ надо, лапсердакъ хвостатый… фаршированный царь Давидъ…

2.

Пока длилась эта лирика, Абрамъ огибалъ площадь, направляясь домой. На углу, подлѣ длиннаго, желтаго зданія «Столичной Гостинницы» онъ увидѣлъ высокую фигуру доктора Пасхалова. Абрамъ встрепенулся; что-то похожее на надежду вдругъ пробѣжало у него по лицу, и онъ сталъ нагонять доктора.

— Ахъ, это вы, — воскликнулъ Федоръ Павловичъ, пожимая Абраму руку. — Что слышно у васъ?

Вмѣсто отвѣта, Абрамъ поднялъ на Пасхялова свои налитые тревогой выпуклые, сѣрые глаза… И взгляда этихъ глазъ Пасхаловъ не выдержалъ. Онъ отвернулся и уставился на землю, на засохшіе стебли колючекъ.

— Федоръ Павловичъ… что я у васъ спрошу… вы не слыхали?.. Это таки будетъ?..

Пасхаловъ какъ-то странно съежился: точно хлыстъ поднялся надъ нимъ.

— Послушайте, Абрамъ, это невозможно! — не то просительно, не то убѣждая вскрикнулъ онъ. — Я… я не могу этому повѣрить.