Кровавый романтик нацизма. Доктор Геббельс. 1939–1945

Начиная с 1935 года на плановые расходы было истрачено 67 миллионов, к которым необходимо прибавить 65 миллионов внеплановых расходов. Но и это еще было не все. От министерства финансов требовали 35 миллионов на заграничную пропаганду, 40 миллионов для Трансокеанского агентства новостей, которое одновременно являлось гнездом политико-пропагандистских агентов, 45 миллионов для Германского информационного агентства, 40 миллионов на театр и кино. А в довершение ко всему в распоряжении Геббельса находился ежегодный тайный фонд в 45 миллионов марок. (Эти статистические сведения были мне предоставлены суперинтендантом министерства пропаганды.)

В отличие от своих товарищей по нацистской партии, старавшихся не замечать разницы между личными и служебными расходами, сам Геббельс был крайне щепетилен в денежных делах. По единодушному отзыву сотрудников министерства пропаганды, он не истратил ни гроша на свои личные нужды.

Таков он был – маленький великий человек. Его боялись, уважали, проклинали, ему льстили. Работать под его началом не было особо приятным занятием. Сотрудники, чем-либо не угодившие ему, вынуждены были уходить. «Если вы не сумели расположить его к себе, то с работой можно было прощаться» – так сказал посыльный, проработавший у Геббельса много лет.

Его секретарь фрейлейн Инге Гильденбранд рассказывала: «То, как часто менялись люди, было особенно заметно в кругу его ближайших сотрудников. Вряд ли это можно объяснить обычным расхождением во мнениях или спорами по поводу текущих дел. Пожалуй, причина заключалась в том, что от сотрудников требовали полностью отдавать себя работе. Им было нельзя жить личной жизнью… В присутствии Геббельса в воздухе словно повисало что-то тяжелое, становилось неуютно. А если он внезапно поворачивался к вам и смотрел в упор, никто не знал, что делать… Его педантизм был невыносим. Он требовал раскладывать бумаги на его столе по строго определенным правилам. Это стало похоже на доведенный до абсурда ритуал, и мы часто посмеивались над ним: газеты и документы должны лежать точно в центре стола, папки – на краю стекла, покрывавшего стол, и все ровненько, чтобы получалась прямая линия… В частных беседах он, естественно, задавал тон и подавлял собеседника. Его реплики часто отличались остроумием, но больше бывало цинизма. Сотрудники, которых он удостаивал беседы, почтительно слушали, вежливо улыбались, когда улыбка была уместной, и облегченно вздыхали, когда он, наконец, уходил в свой кабинет».

Геббельс наслаждался своей неограниченной властью, а его статьи между тем бледнели, становились все более тусклыми, сентиментальными и скучными. Почему же так случилось? Неужели он надеялся, что журналист в состоянии написать что-то стоящее за десять минут в перерыве между предвыборным митингом и различными административными заботами? Неужели он может творить, если его заела рутина и он забыл, что такое импровизация?

Геббельс был несокрушим и полон задора, когда шел в наступление. Теперь, став министром, он олицетворял собой государство. Ему следовало перестать горланить и размахивать руками, в его облике должна была появиться сановитость. Однако он не был создан для подобной жизни.

В годы, когда национал-социалистическая партия сражалась за власть в рейхстаге, депутаты-нацисты демонстративно покидали парламентское собрание. Статьи Геббельса о рейхстаге больше походили на далеко не дружеские шаржи, на блистательные карикатуры, в которых он изливал свою желчь на храпящих в своих креслах депутатов. Теперь Германия вышла из Лиги Наций. Какой простор открылся для сарказма Геббельса! Сколько язвительных слов мог бы он сказать о ее бесчисленных комитетах с нескончаемыми заседаниями, от которых нет никакого толку, о ленивых господах из Женевы, которым недостает ума что-либо придумать и желания что-либо сделать! Лига Наций буквально просилась на бумагу под сатирическое перо Геббельса. Но выход Германии из Лиги Наций прошел бесцветно; читая газеты, было впору зевать. Не появилось ни одной статьи, которая придала бы событию особый острый привкус.

В прежние времена Геббельс мог язвить по любому поводу, что бы ни делала республика, она априори делала плохо. Теперь же все должно было обстоять наилучшим образом. Конечно, он сознавал, что это ложь и правдой быть не могло, что в партии не было людей, способных управлять страной. Его возмущало то, как обогащались Геринг и Аманн, и в частных беседах он не скрывал своих чувств. Зато все, что выставлялось на всеобщее обозрение, следовало тщательно ретушировать, его обязанностью стало восхвалять то, что было достойно порицания. И он прекрасно понимал, что расточает похвалы ничтожествам, которым место за решеткой.