Кровавый снег декабря

Атаман скривился. Шрам на лице ещё больше забагровел. Но он смолчал, налил себе полкружки, выпил и продолжил:

— Так бы оно и было. Но Кудрявый-то — шельма хитрая! Не стал он калмыков в болото ташшить. Нашёл охотников да и заставил их калмыков вокруг болота расставить, на всех тропках. Мы-то вначале только посмеивались. А через месяц, когда жратва закончилась, стали наши потихонечку выходить да сдаваться. Ну, господин исправник тогда вешать никого не стал, а вот в Сибирь кое-кто попал. Верно, Семён?

Звероподобный мужик, молча сидевший в углу, только кивнул, встряхивая длинной чёлкой. Из-под неё на какой-то миг проступила буква «Р», выжженная на лбу калёным железом.

— Вишь, Семёну-то нашему ещё повезло, — встрял «гриб-поганка». — Он тогда таким, как Никитка, был. По молодости да по глупости пожалели, а могли бы и язык вырезать.

— Тебя бы так пожалели, паскудник, — проскрипел Семён. — Да и старше я был, чем Никишка. А двести батогов да клеймо на лоб? Пожалели...

— Вдругоряд поймают нашего Подберёзовика, так триста ему и вдарят, — примирительно сказал атаман, загасив на корню возможную ссору.

— Все вышли, а вы, стало быть, нет? — восхищённо спросил Никитка.

— А мы вот не вышли. Ефим, атаман наш, выйти испужался. Его-то бы исправник до суда бы не довёл. Мигнул бы калмыкам, да и всё тут. Те бы, недолго думая, привязали к коням да об дерево...

— А ты, Аким Егорович? — не унимался хлопец.

— Меня Ефим не отпустил. Грит, скучно одному. Вдвоём, мол, и кору веселее грызть, да и помирать интереснее.

— Кхе-кхе, — закашлял-засмеялся отбитыми лёгкими старый каторжник Семён. — А не знаешь, что ли, Егорыч, зачем тебя Ефимко-то оставил?

— Знаю, знаю, — сквозь зубы процедил атаман. — Теперь-то знаю. Это тогда, по дурости думал — ух ты, атаман-то наш меня ценит!

— Вот-вот, ценит он тебя, как же, — опять проскрипел-прокашлял Семён. — Как свежатинку бы и оценил. Я на каторге-то с одним арестантом парой слов перекинулся. Ефим-то наш тож на каторге был. Он тогда с двумя поросятами на побег ушёл. Сам-то ишь и ушёл. А где тех поросят косточки — никто не знает.

— А откуда на каторге поросята взялись? — спросил наивный Никитка.

— Да всё оттудава. Решит какой горемыка в побег идти, где же ему харч-то на всю дорогу запасти? Вот и берёт он с собой молодого да глупого парня. Вроде тебя, — доходчиво объяснил Семён.

— И зачем? Парня-то тоже кормить надо. Эвон, дорога-то какая. Идти, говорят, полгода. Двух-то поросят и не хватит, — пожал плечами непонятливый Никитка, вызвав у окружающих хохот.

— Ой, насмешил, Никитушка, друг мой разлюбезный, — по-отечески взъерошил атаман ему волосы. — Так парней-то и берут, чтобы по дороге съесть. Их ведь потому и называют «поросятами», что берут самых толстых.

Ошарашенный Никитка задумался. Потом, как бы незаметно от окружающих, пощупал свой бок — не толст ли... Действие было замечено и опять вызвало прилив крепкого мужицкого смеха.

— Дядька Семён, — вдруг спросил Никишка. — А как же ты сам-то с каторги бежал?

В землянке повисла нехорошая тишина. Было слышно, как за окошком завывает припозднившаяся метель, чавкает никогда не замерзающий болотный газ и стреляет непрогоревшая головешка в печи. Каждый из разбойников (ну, может, за исключением Никишки) имел за плечами столько зарезанных, застреленных и зарубленных и прочих загубленных жизней, что впору бы повеситься на осине. Но вот человечинкой из них никто не пробавлялся...

— Да так и бежал, — лениво отозвался Семён, почёсывая спину. — Как все. Токмо меня самого с каторги за «поросёнка» выводили. А когда резать собрались, то я сам их и порешил.

— А потом? — требовательно насупился Никишка.

— Что потом-то? — выщерился Семён. — Мертвяков в кусты оттащил, одёжу с их снял да дальше пошёл. Я ведь не зимой, как Ефимка, а летом бежал... А летом-то прокормиться везде можно. Хош у нас, хош в Сибири. Я, бля.., все ноги стоптал, пока до дому дошёл. Три года на каторге, да два года шёл. А дома-то и нету. Матка умерла, а жинка, бл... такая, под любого кобеля лечь готова. Я же когда в избу зашёл, гляжу — детишки некормленные, завшивевшие все. А она, курва, на лавке лежит, подол задрат, а её бобыль один покрывает, как кобель сучку...

— А что же ты, Сёмка, думал, что жинка тебя пять лет ждать будет? — философски заметил Подберёзовик, наливая себе самогон. — Бабы ведь бля... Им лишь бы хрен потолшее да подлиннее...

— Ты-то бы хоть помолчал, гнида, — замахнулся на «поганку» Семён. — Я ведь не к тому, что она скурвилась. Дело-то понятное. Но зачем же при детях-то?

— За это ты их и порешил? — спросил атаман, отбирая у Подберёзовика бутыль и выдирая из цепких ручонок недопитую кружку.

— За это, — понурил голову каторжник, принимая от Егорыча отобранную кружку.

— А давайте-ка, братцы, споем! — предложил молчавший до поры Андрюха. И, не дожидаясь согласия, затянул вдруг: