Кровью омытые. Борис и Глеб

От Новгорода до Киева шли под парусами, ни разу не брались за весла. Попутный ветер гнал ладью резво, кормчий едва успевал направлять ее. Заметно холодало, и по Днепру катились темные волны, а однажды даже сорвались первые снежинки.

Купцы, их на ладье было двое, кормчим довольны, уговаривались к Покрову в Киев попасть, обещание исполнил, и теперь торговые люди уламывали Любечанина сплавать с ними на будущее лето в Царьград.

Несет ветер ладью, качает на волнах, лес, луга и поля по берегам, деревни редкие, все кормчему привычное, у него своя мысль в голове сидит от самого Новгорода. У новгородского причала одну ночь постояли, а перед тем как отчалить, разговорился Любечанин с караульным новгородцем, тот словоохотливым оказался, поведал о вече, на каком Новгород против Киева голос подал, и в том у князя с народом согласие. Ежели Владимир Святославович попытается силой на Новгород пойти, то новгородцы готовы встретить киевлян и указать им обратную дорогу…

Тревожно Любечанину, об услышанном никому не сказал, все сам с собой рассуждал: не смирится Владимир Святославович и заставит Новгород покориться, но то не случится добром, миром не склонят головы новгородцы, они гордые, Новгород сам привык других гнуть. И тогда великий князь поведет полки на упрямцев, призовет ополченцев, оторвут смердов от сохи, перекроют водный путь, и не будет торговых гостей ни с верховий Днепра от варягов, ни с низовий от Византии…

Еще вспоминал кормчий слова караульного, что Ярослав призвал в подмогу свевов, и отсюда Любечанин судил, что новгородский князь давно задумал против отца меч поднять.

Кормчий Ярослава помнит еще с той поры, когда он юным отроком жил в Предславино. Теперь же виделся с Ярославом от случая к случаю, когда ладья причаливала к волховскому берегу, и Любечанин ходил в новгородский храм, что в детинце. Ярослав приходу кормчего радовался, расспрашивал о Киеве, но об отце молчал, и когда однажды Любечанин упомянул о нем, Ярослав нахмурился.

Вернувшись на ладью, кормчий догадался, Ярослав не может отцу простить обиду, причиненную матери, полоцкой княжне Рогнеде…

Разговор с новгородским караульным так взволновал Любечанина, что он, проплывая мимо города Любеча, не велел бросить якорь, сказав ладейщикам:

— Еще успеется.

Он решил, высадит купцов в Киеве, сходит на Гору к князю Владимиру, тогда и домой можно. В Любече у кормчего четыре дочери и жена. На жену Иван Любечанин в обиде, не родила ни одного сына. А кормчий так мечтал о сыне, думал дело свое передать ему.

Каждый раз, подплывая к Киеву, Любечанин засматривался, как сбегает он с холмов множеством домишек, утопающих в зелени, храмами, эвон, что ни год, новые поднимаются, дворцом каменным, хоромами боярскими рублеными. А паче всего привораживали его стены бревенчатые, башни стрельчатые, ворота, медными пластинами обшитые, какие печенеги принимали за золотые. Об эти стены киевские не раз разбивались орды степняков.

Когда ладья возвращалась в Киев в торговую пору, в порту стояло много кораблей, на пристани суетились грузчики, слышался гомон, шум, а по воскресным дням гудело торжище.

Но в этот раз ладья Любечанина оказалась последней, бросившей якорь в киевском порту. Гости иноземные давно уже уплыли, кто в Царьград, иные в страны моря Варяжского…

Вскоре уведут на стоянки свои ладьи и киевские ладейщики, вытащат на берег, а сойдет лед, очистится река, и вновь закачаются на днепровской воде просмоленные ладьи, готовые в путь.

Когда ладья Любечанина толкнулась бортом о причал, ладейщики закрепили ее и бросили сходни, первым на берег поспешил монашек, напросившийся на ладью в Новгороде. Кормчий сжалился: «Что с тобой поделать, Божий человек, так и быть, довезем до Киева».

Оказавшись на берегу, монашек, подобрав полы рясы, потрусил на подворье митрополита.

За монашком сошли на пристань купцы, отправились за возчиками, а Любечанин, отдав последние распоряжения, отправился на Гору. Однако кормчий сначала решил проведать старого товарища Аверкия.

Сунув за полу кафтана шерстяной плат в подарок Ульке, он направился на Подвальную улицу.

День будний, и торжище замерло. Любечанин пересек Подол, в обеденную пору притихший, и вскоре уже оказался перед домиком Аверкия. Хозяин и Улька оказались на месте. Гостю обрадовались, Пока Улька накрывала на стол, завели беседу. Но прежде Любечанин накинул на плечи Ульке плат, чем несказанно ее обрадовал.

— Ну что, дочка, когда на свадьбу покличешь?

Зарделась Улька, Аверкий заметил:

— Невеста готова, жених мешкает.

— Как бы не припозднился.

Они сели на лавку. Аверкий на хвори попенял, второе лето с валкой в Таврию не ходил, а кормчий поведал о житье в земле свевов.

За столом ели, слово за слово продолжали беседу. Каждому было о чем вспомнить. За полгода, что не виделись, много воды в Днепре обновилось.

Кормчий повернул речь к разговору с караульным новгородцем, опасениями своими поделился. Аверкий к нему с вопросом:

— Ты, Иван, никак, к князю намерился податься? А не выдумка ли это новгородца? И стоит такое князю доносить?

Удивился Любечанин:

— Новгород измену таит!

— Тебе ли?