Кровопролития на Юге

Исполнив эти первые обязанности, он лично осмотрел все городские ворота, выставил возле них стражу и установил часовых на всех дорогах, ведущих к городу; передовые посты находились по меньшей мере в трех четвертях лье. Сверх того он приказал охранять все улицы и каждую дверь в своем доме; вдобавок у входа в его спальню постоянно дежурили тридцать телохранителей, и он никогда не выходил без этого эскорта; все эти меры предосторожности он принял не столько из боязни, поскольку, как мы видели, характеру его была чужда подозрительность, сколько из соображений политики, чтобы враги видели, насколько он могуществен. Что до его бойцов, они по письменным предписаниям были размещены в домах жителей, и каждый получил суточный рацион, состоящий из фунта мяса, кувшина вина и двух с половиной фунтов хлеба.

В тот же день всех созвали к развалинам протестантской церкви, которая была разрушена католиками. Собралась нарядная и многочисленная толпа, ибо народ сошелся со всех сторон; но на другой день и во все последующие дни людей притекло еще больше, поскольку всем не терпелось поскорее получить манну духовную, которой они так долго были лишены. «Посему, — говорит в своих мемуарах д'Эгалье, — невозможно было без волнения видеть, как весь народ, спасшийся от костра и резни, толпами стекается, чтобы вместе стенать и лить слезы». Изголодавшиеся по божественному слову, они походили на людей, выбравшихся из осажденного города, где долго терзались от жестокого голода, а ныне им дарован мир и изобильная пища, и вот они сначала алчно пожирают ее глазами, а потом набрасываются на нее и с жадностью глотают кусок за куском, не разбирая, где мясо, где хлеб, где фрукты; точно так же несчастные жители Ла Вонажа и даже еще более отдаленных мест, видя, что их братья по вере собираются в лугах и у ворот Кальвиссона, выстраивались в отряды позади кого-нибудь, кто знал псалом, и таким образом четыре, а то и пять тысяч человек, заливаясь слезами, простирались ниц и весь день напролет пели и молились с такими стонами и такой набожностью, которая надрывала сердце и производила самое трогательное впечатление. То же продолжалось и ночью: только и слышно было что проповеди, пение молитв да пророчества.

Но то, что было праздником для протестантов, стало для католиков позором. «Разумеется, — говорит историк, — в такой провинции, как Лангедок, где размещалось столько войск, было странно и удивительно видеть, как по приказу тех, кто командует этими войсками, в одном месте собралось такое множество негодяев, все сплошь убийцы, поджигатели, нечестивцы, и им дозволяют выделывать все их сумасбродства, кормят их на общественный счет, и все их ласкают, и специально отряжены люди, коим поручено оказать им почетный прием».

Одним из тех, кого эти события особенно оскорбляли, был г-н де Бавиль: он настолько тяготился ими, что явился к маршалу де Виллару и объявил ему, что терпеть подобные безобразия и дозволять все эти сходки — сущий позор, и, по его мнению, надлежит положить им конец и приказать войскам расправиться со всеми этими людьми. Но маршал отнюдь не разделял это мнение и отвечал Бавилю, что следовать его советам значило бы воспламенить провинцию и разогнать на все стороны людей, которых так удачно удалось собрать, — причем безо всякой надежды, что они вернутся; к тому же терпеть их бесчинства придется всего несколько дней. А потому следует на этот краткий срок притвориться в надежде на самые большие выгоды в будущем.

— Впрочем, — прибавил маршал, — нетерпимость, которую выказывают по этому поводу священники, воистину смехотворна. Помимо ваших назиданий, коих я более не желаю слышать, я получил целую груду писем, полных жалоб, словно молитвы рубашечников терзают не только уши, но и самые шкуры духовных лиц. От всего сердца желал бы я знать имена тех, кто написал мне, но поостерегся поставить свою подпись: уж я бы задал им взбучку, ибо нахожу, что со стороны тех, кто вызвал все эти беспорядки, сущее бесстыдство жаловаться и осуждать те средства, коими я стараюсь их прекратить.

После этой отповеди г-ну де Бавилю пришлось смириться и оставить все как есть.

А события развивались таким образом, что у Кавалье могла вскружиться голова, ибо благодаря распоряжениям г-на де Виллара приказы Кавалье исполнялись как его собственные; у вождя мятежников был двор не хуже княжеского, помощников у него было не меньше, чем у генерала, а секретарей — чем у министра. На одного из этих секретарей была возложена обязанность предоставлять отпуска тем рубашечникам, у которых были какие-нибудь дела или которые желали повидаться с родными. Вот в каких выражениях составлялись отпускные свидетельства: