Круча

Сейчас все зависело от Ольги. Ей, оскорбленной в женском чувстве, еще труднее, чем Константину, давалось внешнее спокойствие. Сделай она ложный шаг, упрекни она его — он бы сказал: «Она отталкивает меня своей ревностью»; но Ольга научилась прятать куда-то вглубь даже свою настороженность.

Сколько общих радостей, бывало, доставляли им дети! И на этот раз Володя восхитил родителей и бабушку неожиданным в малыше глубокомыслием. Всем детям рано или поздно приходит в голову нечто подобное; он заявил:

— А завтра никогда не бывает! Все говорят — завтра, завтра, а когда оно придет, опять уже делается сегодня.

И мать и отец смеялись. Но и смеялись каждый в одиночку, не как раньше. Смех едва не переходил в слезы.

«Да что же это?..» — спрашивала себя опять и Оля. Тайком от Кости она вынула и перебрала хранившиеся в Еланске связки старых писем.

«Одна августовская ночь, — писал ей Сережа Обозерский, — дает мне позволение сказать вам: Оля, если вы любите Константина, как вы мне тогда говорили, то идите с ним и за ним. Это не так легко, как кажется. Но у вас хватит, у вас должно хватить сил перенести очень и очень многое…»

«Хватит сил…» — шептала Ольга, роняя руку с письмом себе на колени. Не о тех Сережа думал тяготах, какие пришли! Что сказал бы он теперь, если б узнал все?..

Сил у нее должно хватить. Именно потому, что она любит Костю и знает, что нужна ему. Нужна — несмотря ни на что!..

Наткнувшись на ту же связку писем, Костя понял, что их вынула Оля.

«Костик! Милый, родной мой! — писала она ему осенью шестнадцатого года, после Сережиных похорон. — Два дня, как ты уехал, и я не нахожу себе места! Куда ни пойду, на что ни взгляну — сейчас же вспоминаю: «Здесь мы с ним были, а теперь нет его со мной!» И знаешь, на вокзале, когда провожала тебя, я смеялась, и мне казалось не страшно: ты будешь писать, а там скоро зима, и ты приедешь на святки. Но когда вернулась домой и осталась одна, тут на меня словно накатилось тяжелое, мрачное предчувствие, что с тобой что-то страшное случится в дороге… Что это, Костя? Сумасшествие или боязнь за наше счастье? Ах, как хорошо было с тобой! Разлетись тогда у меня в куски сердце — не пожалела бы!..»

Косте больно было перечитывать это. Он в тот же день, придумав какой-то предлог, уехал в Москву.

5

В Москве его ждал, в дверной щели, конверт, в конверте театральный билет и карандашная записка: «Вчера приехал, приходи сегодня вечером обязательно в театр, все узнаешь! Мечислав». Указаны были час начала спектакля и адрес небольшого театрика у Собачьей площадки, в районе Арбата.

Мысль, что он увидит школьного товарища, которого не видал шесть лет, взволновала Костю. Он почти бегом побежал к Сандрику, чтобы рассказать, кто такой Мечик, какая хорошая между ними была дружба в пензенском реальном училище, которое ему удалось окончить после исключения из еланского.

Однако Сандрика не было дома. По словам встревоженной Кати, он неожиданно выехал в Ленинград, не сказав, зачем и надолго ли. Костя ее успокаивал: семинары в ленинградских вузах или какое-нибудь поручение от редакции «Экономической жизни».

Он отложил все дела, не пошел и к Уманской и вечером сидел в партере, оглядываясь на входную дверь. Соседний стул, крайний к проходу, оставался незанятым. Публика усаживалась, из неширокого провала перед занавесом слышались звуки настраиваемых инструментов.

На афише, у подъезда, значилась опера «Евгений Онегин» в исполнении выпускников консерватории.

Как бы там ни было, счастливая мысль пришла Мечиславу! Лишь первые полгода в Москве Пересветовы бывали в театрах, а потом все некогда и некогда. В Еланске, бывало, ни одной новой постановки не пропускали, чтобы не явиться с редакционной контрамаркой хотя бы к середине спектакля. А тут если и уходил вечер на безделье, так чаще всего на баскетбол, у себя в общежитии.

Зато сейчас Костя вертелся на стуле, полный приятного ожидания, чувствуя, как отходит давящая его тяжесть и в груди начинает сладко ныть. Все-таки измотался он донельзя!..