Круча

— Дело не в Мишке… Дело в одной женщине, которую вы не знаете.

Он должен был поставить на место эту Юлию, даже пьяный.

Полчаса спустя, проваливаясь в перину, которую ему разостлали на стульях (супруги легли на тахте), Коля зло досадовал: «Мне бы Шуваловых ей напомнить!..»

Нет, Шуваловых — грубость вышла бы. И ни к чему. Небось сама понимает, что в грязи купалась. А надо было сказать: «Дело в женщине, которой вы мизинца не стоите. И я эту женщину найду…»

«Я сильно пьян, — понял Николай, замечая, что над ним кружится потолок. — Чушь, все чушь… Не все ли равно, что сказал, чего не сказал. Не умеют они любить, вот и все. Мишка, тот, может, еще не разучился, а эта… Жизнь их обоих уродует. Вот почему мы и хотим совсем другой жизни! — мысленно убеждал он Берга. — Без уродства! А ты — дурак… А женщину эту я найду!»

Сегодня ему показалось, что из окна трамвая он увидел ее. Она здесь? В Москве?.. На первой же остановке он выскочил, побежал по улице назад. Ее не нашел, — а встретил Мишку. Может быть, то и не она была?

«Елена… Леночка!..»

Мысли спутались. Коля заснул.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

3

На трактирной вывеске живописец намалевал: «Россия». Буквы приплясывали.

Шел тысяча девятьсот девятнадцатый год. Трактир стоял посреди базара, в одном из южных городов, Стрелецке, и в нем с утра до вечера царила толчея. Вспотевший, распаренный половой носился между столиками, размахивая грязной салфеткой; посетители хлебали пустые щи, пили чай, водку, закусывали помидором или арбузом. Заходили мелкие спекулянты, крестьяне, солдатня Добровольческой армии.

На базаре выменивали хлеб и соль на военное обмундирование, на последний житейский скарб, уцелевший у обывателей после многих сменившихся властей. Деникинские деньги крестьяне брать отказывались. Ползли слухи, что Москву Деникину не взять, войска его отступают, но толком никто ничего не знал. Белые газеты напропалую врали о «новых победах».

В полдень по ступенькам трактира поднялся румяный беловолосый парень с курчавой бородой, в теплой не по сезону шапке и рваной шинели с чужого плеча. Он швырнул с маху на свободный столик шапку, а под табурет сунул мешок с поношенными ботинками, которыми торговал на обмен.

— Эй, малый! — крикнул он половому. — Бутылку пива!

Меняла сел за стол и облокотился, ладонью прикрыв лицо. На минуту оно выразило усталость, нерешительность, беспокойство. Но половой уже нес бутылку и стакан; посетитель деланно зевнул, вынул из кармана горбушку черного хлеба, не торопясь развернул тряпочку с солью. Пил пиво и закусывал, макая хлеб в соль.

Под личиной базарного менялы скрывался председатель местного подпольного революционного комитета Николай Лохматов. Партия недавно перебросила его с Восточного фронта на юг, в тыл Деникина, формировать партизанские отряды.

Сегодня Лохматов от девушки-информаторши, Лены Уманской, с которой по уговору встречался на базаре, узнал об одном обстоятельстве, к политике прямого касательства не имевшем. Отец девушки, местный врач, начальник госпиталя у деникинцев, держал связь с красными партизанами. Он не оставлял частной практики; в семье некоего Шульмана, куда его позвали к пациентке, он случайно услышал, что этому Шульману, крупному мукомолу и спекулянту, сегодня утром артельщик доставил триста тысяч рублей. Уманский велел дочери немедленно сообщить об этом председателю ревкома.

Ревкому до зарезу нужны были деньги. Партизаны требовали оружия, а его не на что было купить. Лохматов кормил партизан обещаниями, которые не знал, как выполнить.

Николай тяжело вздохнул, расплатился за пиво и вытянул из-под табуретки свой мешок. Покинув трактир, он прошелся базаром без видимой цели, не отвечая на вопросы «чего меняешь?», и свернул в пустынный переулок.

Вечером Лохматов на заседании подпольного комитета партии предложил план: идти к Шульману и просить взаймы.

В городе все знали этого давнишнего поставщика пшеницы в черноморские порты. Рассказывали, какой он ловкач: в ночь перед приходом белых сам себе устроил погром. Разбил зеркала, стекла в окнах, распушил перину, разломал в щепки старый комод, а все ценное припрятал. Наутро погромщики, решив, что до них тут уже кто-то успел побывать, оставили купца в покое. А он понемногу привел дом в прежний вид, нижний этаж сам предложил белому командованию под общежитие офицеров и зажил припеваючи.

Как капиталист, Шульман, рассуждал Лохматов, конечно, враг Советам и большевизму, но он не глуп и должен понимать, что Добрармия — калиф на час. К тому же это армия погромщиков…

— Что-то ты к буржуям доверчив стал! — упрекнули Николая.

Лохматова взорвало. Пусть ему укажут другие пути и средства! Двое лучших товарищей, посланных ревкомом для восстановления связей, уже сложили головы в контрразведке…

Решил дело здоровяк партизан Вовк: он трахнул фуражкой об пол и заявил, что завтра же идет к Шульману за деньгами! Пусть даже его за это исключат из партии…