Крученых против Есенина

Есенин, согласно традиционному мнению критики, – поэт крестьянский, поэт деревни. О том, как он воспринимал и изображал деревню, говорено в другой нашей работе «Псевдо-крестьянская поэзия». Мы постарались там показать, что есенинская деревня – отнюдь не деревня советско-трудовая (которой поэт бесконечно чужд), но старозаветная, романтическая деревни голубых просторов, беззаботных хороводов, радуниц божиих и т. д. и т. д. Мы не имеем основания думать, что против этого кто-нибудь станет возражать. Однако, многие до сих пор полагают, что творчество Есенина чем-то созвучно современности, революции, новому быту. Где же эта созвучность? Если нет ее в «деревенских» стихах, то, может быть, мы найдем ее в стихах «городских»? Вероятно, это сделать легко: ведь в городе революционное современье чувствуется куда сильнее, чем в деревне.

И вот, мы начинаем настоящую статью с целью выяснить, как Есенин воспринимал и изображал город. Есть у него книжка, специально городу посещенная: это – «Москва Кабацкая». Уже самое заглавие наводит нас на некоторые печальные размышления. Мы все теперь привыкли к словосочетаниям «Красная Москва», «Новая Москва» и т. п. и вдруг как это остро режет слух! – «Москва Кабацкая». Что в жизни Москвы есть темная кабацкая сторона, это, к сожалению, так. Но неужели именно на эту сторону должен был обратить особенное внимание поэт, в творчестве которого критика нашла ноты, созвучные современности, и даже будущему?

Содержание книжки вполне оправдывает ее заглавие.

Есенинский город есть город разгула и самоубийственной безнадежности:

Сторона ли ты моя, сторона,
Дождевое осеннее олово.
В черной луже продрогший фонарь
Отражает безгубую голову.

Нет, уж лучше мне не смотреть,
Чтобы вдруг не увидеть хужева.
Я на всю эту ржавую мреть
Буду щурить глаза и суживать.

Конечно, если город – только «ржавая мреть», то от него, действительно, лучше отвести глаза. И вот, поэт отводит глаза и начинает всматриваться в самого себя. И что же?

…Только сердце под ветхой одеждой
Шепчет мне, посетившему твердь:
– «Друг мой, друг мой, прозревшие вежды
Закрывает одна лишь смерть».

Как сильна все-таки должна быть внутренняя опустошенность поэта, чтобы он все окружающее воспринимал, как приглашение к самоубийству!..

Правда, в самом начале книжки безнадежность еще не так сильна. Есть еще какой то свет в будущем:

– Ничего . . . . . .
Это к завтраму все заживет.

Но вот последняя легкая надежда быстро отмирает – и чем дальше, тем мрачнее, чем ближе к концу книжки, тем ближе к концу, может быть, жизни. И если во втором стихотворении сборника город – не больше, чем «ржавая мреть», то в третьем он уже прямой враг поэта:

Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас, как падаль и мразь.
. . . . . . . . . .
Ну, да что же? Ведь нам не впервые
И расшатываться и пропадать!
. . . . . . . . . .
Так охотники травят волка.
Зажимая в тиски облав.

И все-таки поэт мимоходом решается утверждать, что он «любит город». Однако, сразу же оказывается, что, если он и любит что нибудь в городе, то опять-таки пьяный разгул и бандитское буйство:

Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.

Странно, что «советскому» поэту бодрый советский город кажется «обрюзгшим и одряхлевшим».

И дальше:

А когда ночью светит месяц,
Когда светит… чорт знает как!
Я иду головой свесясь
Переулком в знакомый кабак.

Шум и гам в этом логове жутком.
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.

Кабак Есенина – это, очевидно, не пивнушка рабочего района, куда изредка заходят рабочие после трудового дня, а какой то воровской бандитский притон.

Я такой же, как вы, пропащий.
Мне теперь не уйти назад.

Так вот где и как довелось Есенину «полюбить» город, избрав в товарищи бандитов и проституток. Итак, ничего, кроме пьяного угара да пьяных слез, и не увидел в городе Есенин.

Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть.

И дальше: