Круг

Только любовь или и жизнь семейная? Как бы то ни было, покуда они — не под руку, не обнявшись — идут по луговой дороге: он играет на гармони, она поет, и гармонь с песней разговаривают за них…

После праздника наступила пора сенокоса. Мужики вышли делить луга. Кугубай Орванче, опираясь на палку, идет вместе со всеми. Старик не знает, что здесь в праздничную ночь бродили Эман с Аминой, но заметил, что с той самой ночи сын стал задумчив и чуть ли не каждый вопрос теперь приходится повторять дважды, чтобы сын очнулся от своих дум и услышал.

Люди, собравшиеся на раздел, с мерными палками в руках толпились вокруг старосты. Когда Кугубай Орванче подошел к ним, парень в сапогах, подмигнув остальным, сказал:

— Поздно пришел, дедушка. Твою долю уже отдали.

— Мог бы не говорить, я без тебя знаю: богачи всегда бедняка обидят, — отозвался старик.

— Ну, ну, я же пошутил, — смутился парень.

— У тебя, брат Кугубай Орванче, нет никаких причин так говорить, — вставил свое слово мариец с нижнего конца деревни, — бросим жребий, кому что достанется.

— Мне-то хороший участок не достанется, — сказал Кугубай Орванче и закурил трубку.

Все двинулись на первый участок. В шапку покидали жребии на десять человек, парень в сапогах встряхнул жребии, зажал шапку. Орлай Кости опустил в нее руку.

— Достался участок Алкеч, — сказал он.

Потом перешли на второй участок, па третий, на четвертый — и только последний жребий вышел тому десятку хозяев, в которую входил Кугубай Орванче. К этому времени он совсем выбился из сил.

Взяли прутик потолще, разрезали на десять кусочков, каждый поставил на одном из кусков свою тамгу, и жребии положили в шляпу.

Когда закончили раздел, Кугубай Орванче вынул из-за пояса топор, вытесал кол, сделал метку-зарубку и вбил кол на краю доставшегося ему участка.

— Ладно, хоть трава тут не ахти какая, да уж какая досталась, — сказал он соседу.

— Если б твои участок достался кому-нибудь с нижнего конца, заставили бы снова тянуть жребии, — сказал сосед, — это только мы такие безответные.

— Да ладно уж, браток! Наверное, сам бог так рассудил…

На другой день всей деревней вышли косить.

Орлай Кости, досадуя на то, что ему полагается только один пай, как обычно, принялся пилить жену.

— Только девки у тебя живучи, а чтоб сына вырастить, на это тебя нету!

— Ох, отец, для чего ты это говоришь? Ведь на все воля божья… Что я могу поделать…

— «Что я могу…» Хоть бы один сын! А то майся тут — поле на одну душу, покос на одну душу! Эх, баба!

— Можно, как и в прошлые годы, прикупить несколько десятин.

— Сам знаю, что можно прикупить. А где деньги взять?

— Мои холсты продашь, вот тебе и деньги.

Дарья знает, что у мужа деньги есть, но завела речь о холстах, чтобы он не злился.

— Ну, тогда другое дело… Так что, когда голодранцы придут продавать свои сенокосы, ты их не гони, напои чаем, можно и водочки налить по полрюмки…

— Сумею, отец.

— Ты бы лучше сына родить сумела…

— Опять…

— Ладно, ладно, не спорь. Что муж велит, ты исполнять должна, ибо ты не что иное, как «сосуд дьявольский».

— Да будет тебе издеваться-то…

— Ладно. Некогда мне с тобой тут время зря терять. Кто придет участок продавать, пусть ждет, я через час вернусь.

— Далеко ли идешь?

— В лавку. Там, говорят, сегодня косы-литовки привезли, и брусок нужно купить.

Вернувшись из лавки, Орлай Кости прошел в избу, сел на лавку и, задумавшись о чем-то, молчал. Жена не осмеливалась заговорить с ним. Потом Дарья пошушукалась с Настей, и дочка спросила:

— Отец, о чем закручинился?

Он не ответил, но в свою очередь спросил:

— Никто не приходил?

— Никто, — ответила Дарья.

— Народ сильно напуган, — сказал Орлай Кости, — давеча урядник из волости Унура Эбата и работника с мельницы заарестовал.

— За что? — в один голос спросили Дарья и Настя.

— Говорят, Эбат каких-то бунтовщиков из волости в волость возил. Еще говорят, он замешан в том деле, когда в Боярсоле приезжего барина хотели сжечь. Вроде бы и оттуда пятерых забрали. Эх, не стало нигде покою. Не знаю, куда только жизнь идет.

— Тебе-то какое дело? Твое дело — сторона, — сказала жена.

— Кто против властей идет, тот против богатых, — наставительно ответил ей Орлай Кости.

— Не так уж мы богаты, чтобы нас трогать, — стараясь успокоить мужа, сказала Дарья.

— Да и не бедны, — обиделся Орлай Кости.

Настя, услышав, что отец считает себя богачом, чуть не рассмеялась, но, перехватив испуганный взгляд матери, прикрыла рот платком, вроде бы закашлялась.

На сенокосе тоже только и разговору было, что об Эбате и арестованных боярсолинцах. За что их взяли, никто толком, не знал.

— В Сибирь сошлют, — уверенно сказал Кугубай Орванче. — Для арестантов туда дорога с дедовских времен проторена.

Свой участок сенокоса Кугубай Орванче выкосил за один день. На другое утро принялся косить участок Эбата. Вдруг на луга прикатил староста, с ним лавочник.

Староста спросил:

— Орванче, который участок Эбата?

— Вот он, я его кошу.

— Почему ты косишь?

— Он же мне свою лошадь оставил.

— Ну и что с того?

— Сам посуди: Эбатова лошадь, как и твоя, — тварь живая, она тоже есть-пыть хочет.