Круг. Альманах артели писателей, книга 4

Митенька перепуганно обернулся, — увидел: в лицо ему смотрит какая-то, прости господи, — мертвель, гнилятина (так себе, вообще говоря); и пришел он в смятение, стал краснорожим, как пойманный ворик: потом побледнел, выдаваяся кровенящимся прыщиком:

— Грибиков!

Грибиков же, выпуская дымочек, крысятился прохиком: левой своей половиной лица:

— Насчет книжечек — что?

И сказал это «что» он с таким выражением, как будто он знал и «откуда», и «как» и «зачем»?

— Да, — вот… Я — вот… Пришел, — вот… — иканил Коробкин, и пальцы его приподпрыгнули дергунцами; куснул заусенец:

— Пришел вот сюда… продавать…

— Все для выпивки-с?

Думалось:

— Препротивная право какая мозгляка: допытывается, — дело ясное.

Мрачно отрезал:

— Да нет!

И скорее спустил за шесть гривен два томика; а мозгляка стояла — допытывалась:

— А вот переплетики-то, вот такие вот точно — у вашего батюшки: у Ивана Иваныча.

Видя, что Митенька стал моделый, мокрявый, он пальцем попробовал бородавочку и потом посмотрел на свой палец, как будто он что-то увидел на пальце:

— Хорошие книжечки-с… Только продали-с — нипочем: я бы сам дал целковый…

Обнюхивал палец теперь:

— У одного переплетчика переплетаем мы: я и отец — что то силился доказать перепуганный Митенька.

— Надысь он привозил вот такие же-с, разумею не книжки, а переплеты — от переплетчика; я сидел под окошком и все заприметил… Как адрес-то, — переплетчика адрес?

— На Малой Лубянке, — ответил Коробкин с искусственным равнодушием.

— А не в Леонтьевском ли?

Вот ведь чорт!

— Погода хорошая — фукнул Грибиков в руку… — А осенями погода плохая стоит.

Митя мрачно сопел и молчал.

— День Семенов прошел и день Луков прошел, а погода хорошая: вам — в Табачихинский?

— Да.

— Пойдем вместе.

Прошла пухоперая барыня с гимназистиком-дранцем:

— Послушайте, что за материя?

Из-за лент подвысовывалась голова продавца, разодетого в кубовую поддевку:

— Что за материя? Тваст.

— Не слыхала такой.

— Это — модный товар.

— Сколько просишь?

— Друганцать.

— Да што ты!

Пошла и — ей вслед:

— Дармогляды проклятые.

И текли, и текли тут: разглазый мужик-многоноша, босой, мохноногий, с подсученною штаниной и с ящиком на плечах, размаслюня в рубахе разрозненной, пузый поп, проседелый мужчина, бабуся в правое:

— Вот — Мячик Яковлевич продаю: Мячик Яковлевич!

Краснозубый, безбрадый толстяк в полузастегнутом сюртучишке, с сигарой во рту и с арбузом под мышкою остановился:

— Почем?

Через спины их всех пропирали веселые молодайки и размахони в ковровых платках и в рубашках с трехцветными оторочками: синею, желтой и алой; толкалися маклаки с магазейными крысами: «Магарычишко-то дай», и мартышничали лихо ерзающие сквозь толпу голодранцы; молитвила нищенка; все песочные кучи в разброску пошли под топочущим месивом ног и взлетали под небо; и там вертоветр поднимал вертопрахи.

Над этою местностью, коли смотреть издалека, — ни воздухи, а — желтычищи.

5.

По корридору бежала грудастая Дарья в переднике (бористые рукавчики) с самоваром, задев своей юбкой (по желтому цвету — лиловый подцвет) пестроперые, рябенькие обои; ногой распахнула столовую дверь и услышала:

Вот, а пропо́, — скажу я: он позирует апофегмами… Задопятов…

— Опять Задопятов, — ответил ей голос.

— Да, да, — Задопятов; опять, повторю — «Задопятов»; хотя бы в десятый раз, — он же…

Тут Дарья поставила самовар на ореховый стол.

На узорочной скатерти были расставлены и подносы, и чашечки с росписью фиолетовых глазок.

Пар гарный смесился с лавандовым, а не то с ананасовым запахом (попросту — с уксусным), распространяемым Василисой Сергевной, сидевшей у чайницы; выяснялась она на серебряно-серых обойных лилеях своим серо-голубым пеньюаром, под горло заколотым амарантовой, оранжевой брошкою; били часы под стеклянным сквозным полушарием на алебастровом столбике; трелила канарейка, метаяся в клеточке над листолапыми пальмами: алектрис и феникс.

Поблескивала печная глазурь.

Василиса Сергевна сказала с сухой мелодрамой в глазах:

— Задопятов прекрасно ответил ко дню юбилея.

Повеяло маринованной кислотой от нее.

Она стала читать, повернувшись к балконной двери, где квадратец заросшего садика веял деревьями:

Читатель, ты мне говоришь,
Что честные чувства лелея,
С заздравною чашей стоишь
Ты в день моего юбилея.
Испей же, читатель, — испей
Из этой страдальческой чаши:
Свидетельствуй, шествуй и сей
На ниве словесности нашей.

Читала она грудным голосом, с придыханием, со слезой, с мелодрамой, — сухая, изблеклая, точно питалась акридами; нервно дрожала губа (губы были брусничного цвета); и родинка темным волосиком завилась над губой; при словах «шествуй, сей» она даже лорнетиком указала в пространство деревьев.

Провеяли бледно-кремовые гардины от бледных багетов; в окне закачалася голая ветвь с трепыхавшимся, черно-лиловым листом:

— Да какие же это стихи: рифмы — бедные; старые мысли: у Добролюбова списано.