Круг замкнулся

«Это костюм, — думает он. — Не ты сам, а твой костюм».

Ольга его останавливает:

— Добрый день, Абель! А я к Лолле собралась. Лолла-то — у нее мальчик, здорово, правда? Я сразу подумала про цветы, дай, думаю, отвезу ей цветы. А ты не собираешься к Лолле?

— Потом, — ответил он.

Когда вынесли букет, он даже и не ждал, что она оторвет для него хоть один-единственный цветочек, хотя, видит Бог, у него для цветка имеется новая петлица в костюме. Нет, о нем она не думает, она даже не пригласила его в машину, она блюла дистанцию. Ни особого пожатия руки, ни тайного взгляда, ничего, совершенно ничего ради него, все только ради острых ощущений, ради сенсации и еще раз сенсации.

XXIX

А зима выдалась суровой, у него уходило очень много еды, чтобы хоть как-то согреться. Деньги таяли, Абелю нужны были башмаки, башмаки на каждый день, и Лили тоже были нужны. Хозяин из Абеля был никудышный, и опыт ничему его не научил, он раздавал деньги направо и налево, он подкинул и Лили от щедрот своих.

— Понимаешь, Абель, маленькие, они теперь уже, славу Богу, подросли, им нужна одежда, и мне, Абель, тоже нужно, чтобы было в чем выйти в воскресенье. Вот этот свитер он мне отдал совсем недавно, потому что не мог больше надевать его на работу, он и неплох, свитер-то, для тепла, но ведь пальто с серым меховым воротником, каким обзавелась Ловиса Роландсен, это же совсем другое дело.

— Хорошо, Лили, давай купим и тебе такое же пальто.

Но это была последняя покупка, на которую у него хватило денег.

Четыре самых суровых зимних месяца он прожил очень скверно, время от времени добывая какую-нибудь еду, то подработав денег где-нибудь, если позовут, то воруя по ночам какую-нибудь мелочь. Выглядел он в своем костюме по-прежнему хорошо и мог показываться где угодно. Он не жаловался, другие жили немногим лучше, правда, средств у них больше, но зато у него есть дар терпеть лишения.

Да, он прав, у него есть дар терпеть лишения.

Вот, например, Лолла. Разве не выпали и на ее долю тяжкие испытания с тех пор, как она вышла замуж за благородного? Взять хотя бы то, что ей нет доступа в родительский дом Клеменса. Родители — это еще куда ни шло, но ведь и сам Клеменс нигде с ней не бывал, как бывал со своей женой Ольгой. Конечно, Лолла здорово раздобрела и ждала ребенка и вообще, но ведь это не только ее ребенок, верно? А она остается прежней Лоллой, такой же деятельной и полной живого тепла. Когда таможенник Робертсен был ранен и потом умер, она радовалась на свой здоровый и активный лад, но муж, видя это, только головой качал. Слыханное ли это дело быть таким благородным?

Стоило им выйти вдвоем, как фармацевт выскакивал на дорогу и раскланивался, помахивая короткой ногой.

— Что это все значит, хотел бы я знать? — спросил наконец Клеменс. — Почему он всякий раз так нелепо себя ведет? Ты его знаешь?

— Знала, — ответила Лолла.

— Значит, ты его знала. Но я предпочел бы, чтобы он перестал кривляться. Мне уже третий или четвертый раз приходится это наблюдать.

— Я и сама просила его прекратить, но он не послушался.

— Ах, вот как, — сказал Клеменс. И не бросился вперед, и не пустил в ход против бедолаги свою пальмовую тросточку, он просто безмерно страдал из-за того, что у жены его в прошлом были такие знакомые. Клеменс замкнулся в свою скорлупу и остался при своих мыслях.

Словом, Лолле было худо. Ах, насколько же ей лучше жилось, когда она брала книги у своего будущего мужа, а потом рассуждала с ним о князе Мышкине и Жане Вальжане. Теперь он запросто может обратить взгляд на свою жену, на Ольгу! Отчаяние, слезы. Ольга и лицом много красивее, и разговор у нее занятнее, и накрашена она, и наделена тем, что зовется шиком, вот разве для чего другого она не годится, для другого она не очень, по ней видно, у нее даже грудей нет, плоская, как доска, ха-ха, а один раз она и вовсе надела шляпку задом наперед, только чтобы хоть как-то отличиться…

Потом все стало по-другому, дитя родилось на свет, и это был не мальчик, а чудо, и волосиков у него было много, потом они, конечно, выпадут, но вместо них вырастут новые, и еще он так крепко хватался за все пальчиками, как дай Бог двухлетнему, и голос имел громкий, и все время требовал грудь.

На первых порах мать его не сказать чтобы так уж обожала. Она твердо настроилась на то, что будет девочка, и перебрала для нее в уме множество имен. О таком имени, как Розамунда, и речи быть не могло, а это было единственное, которое ее устроило бы, но отец был категорически против. А раз родился мальчик, ей все равно, пусть хоть Ола назовут.

Поначалу, впервые увидев мальчика, Клеменс не проявил большой отваги и не выказал себя храбрецом. Он покраснел, смутился и не посмел взять его на руки. Мать, та оказалась побойчей, она предложила:

— Подержи его.

— Потом, потом, — ответил он и направился к дверям. — У меня как раз очень серьезное дело.

Потом, сказал он!