Кругами рая

* * *

Обратная дорога была короче. Облака снова осели на горизонте, от сарая «Шиномонтаж» жар валил смрадными клубами, а солнце прокалывало голову мелкими раскаленными иглами. Алексей шел быстро, почти бежал. И бежал не к кому-то, а от кого-то, как подсказал ему не совсем еще прозрачный рассудок. Интересно бы понять: от кого?

Хмель богат на метафоры. Алексей подумал, что всю жизнь только и делает, что убегает. Эта неуловимость, быть может, родственно влекла его к Тане. Укрыться, скрыться до исчезновения – вот о чем он мечтал. Только так можно реализовать себя в каком-то высшем смысле, только там возможен высший суд.

Но, произнеся в уме слова «высший суд», Алексей задумался: так ли уж он в действительности спешит на это мероприятие? И пьяный, он понимал, что спешить ему туда незачем. В этой попытке смыться была, несомненно, гордыня, и за нее вряд ли обласкает небесный синклит. Изжарят заживо, как купаты, агонию которых он наблюдал утром.

Говоря же трезво, при словах «высший суд» в памяти нашего героя не возникли картины Страшного суда. Их в нем просто не было, разве что полотна из Эрмитажа. Это была, скорее всего, пушкинская цитатка «Ты сам свой высший суд», которою льстят себя люди даже малоодаренные. В этом тоже, разумеется, присутствует гордыня, причем отчаянная, но за нее никого на сковородку не отправляют.

Для объяснения того, что с Алексеем происходило, больше бы подошло изречение одного литперсонажа: чтобы полюбить человека, надо, чтобы тот спрятался. И была, была ведь у Алексея одна такая проба, еще в детстве.

* * *

На даче в Песках в самой глубине сада росла у них старая яблоня, которую за красные яблоки прозвали «цыганкой». За ней давно не ухаживали, никто не подпиливал переставшие плодоносить ветки, покрытые седым панцирем. На этих ветках из двух досок Алеша устроил лежанку. Родители про укрытие не знали, их восхищение насыщалось растущими у крыльца вишнями.

В воскресенье из города приехали гости. Охи и ахи по поводу природы несколько минут скрашивали томительную и горячую скуку. Потом стали рассаживаться. Восторги и здесь, при виде миног, запеченной севрюги и греческого глазастого салата, были тоже преувеличенными, но все же в них было больше толка. Во время раскладывания блюд вспоминали, кто, где, у кого, когда такое готовил, ловил, ел или хотя бы видел. Все хохотали и заранее обожали друг друга. Вдруг отец сказал:

– А кого-то не хватает. Что это я не вижу сегодня Станислава Николаевича?

Гости завертели головами, стали придирчиво оглядываться, как будто один из них мог оказаться переодетым Станиславом Николаевичем. Досада была на лицах, все только что осознали пропажу и, как это бывает, почувствовали себя без вины виноватыми.

Алеша помнил его. Станислав Николаевич был лысоватым, низкорослым, всегда подтянутым и очень проворным старичком с сивыми глазками и пронзительным голосом пекинеса. Артиллерийский ветеран, в настоящее время он писал детективы, которые с остроумными надписями раздаривал гостям. У него был дар вписываться в любую компанию, легко вписался и в эту, его любили, от него ждали новых анекдотов, искренне забывая, что человек он другого круга и к литературе имеет отношение, поскольку сам пишет. Впрочем, за глаза его называли «чукчей».

И вот к этому-то Станиславу Николаевичу маленький Алеша страшно приревновал. Если бы тот возник сейчас на пороге, стал бы, как обычно, моргать глазками, заикаться на «ы» и удивленно улыбаться, как будто все еще стоял при пушке, а та стреляла не по команде, но согласуясь лишь с характером своего настроения… Наваждение прошло бы само собой. Физическое присутствие расслабляет и всегда несет обещание досады. Отсутствие же человека прямо указывало, что у того есть свое место и что оно пустует.

Не один ведь Станислав Николаевич манкировал, кто-то заболел, у других были собственные дачи, но хватились одного детективщика. Алеша был, никуда не исчезал, тонко пытался, страдая, обратить на себя внимание, но все равно чувствовал себя лишним. У него, сияющего, приодетого, умеющего строить умные гримасы и перед съездом гостей лично вытеревшего пыль с дачного пианино, не было здесь своего места.

Тогда-то и пришло ему в голову устроить так, чтобы его искали. Потому что (он понял) только отсутствие человека придает истинную силу воображению и любви.

Алеша незаметно сбежал в сад и забрался в свое укрытие. Часа через два к открытому окну в доме придвинули радиолу и гости вывалились танцевать под плодовые деревья. Обязанность ставить пластинки была за ним, но никому в голову не пришло его окликнуть: пластинки ставила какая-то девчонка, из гостевых, старше его года на три. О нем забыли.