Круги ужаса

— Один и два равны трем! Мой ученый коллега из загробного мира, знаток — так нашептывает мне память, хотя дух мой ничего не понимает, — древних и новых наук, составляющих безмерное сокровище божественного знания. Он изучил Тантры, вник в герметические обряды жрецов, и стал посвященным… Он сообщил, что привидения, простейшая форма мыслящей жизни, населяют одномерный мир. Вы же, господин Майе, рождены богатой человеческой мыслью и обрели двухмерность… Не гордитесь, ибо каждое из измерений только усложняет нашу суть!.. Человек и вещи, относящиеся к его сфере, трехмерны, а потому тяжелы и грубы в отличие от тех, что созданы воображением. Быть может, некая наука будущего познакомит людей с существами, перемещающимися в пока еще неизвестном измерении, четвертом, и последнем. Мечтатели, которые приобретут невероятные атрибуты богов, умрут от ужаса и страданий, оказавшись в миллионы раз плотнее железа и свинца. Они будут раздавлены материей, не успев обратить взгляд к свету… Господин Майе, я в последний раз держу речь существа, близкого к божественной сути. Но мне все равно! Я не смог освободиться от земного тяготения и радуюсь, что цепи удерживают меня в этом мире… В данное мгновение вам дана невероятная привилегия приподнять завесу над величайшим людским заблуждением.

Призрак Урии Чикенхэда помолчал. А когда вновь заговорил, казалось, голос его сплетался из вибраций бледных лунных лучей:

— Один и два равны трем! — Его горящие зеленым огнем глаза не отрывались от моего неподвижного силуэта. — Мысль вскоре превратит вас в человека, господин Майе, и я возвращу свой облик, ибо наши измерения воссоединятся.

Он начал странно жестикулировать, словно неумело выделывал гимнастические упражнения — вздымал руки, закидывал голову, покачивался на ногах, тряс запястьями.

Он на моих глазах медленно растаял в лунном свете. Дохнул ледяной ветер, сорвал с дверцы бумажку с моим плененным изображением и погнал по полу, как опавший лист.

Я вдруг упал плашмя на пол из красной плитки и впервые в жизни ощутил боль от падения с трехфутовой высоты.

Картинка после волшебного слияния измерений стала господином Майе, человеком.

Хромая, я взошел по лестнице из голубого мрамора, где состоялась моя первая встреча. Человек стоял на лестничной площадке в конусе розового света от лампы. Он опирался на тяжелую палку с набалдашником из слоновой кости.

Вначале я узнал кружевное жабо, затем редингот и, наконец, одутловатое лицо, на котором оставили свои следы разочарования и заботы. Король-изгнанник Луи-Филипп.

Он заметил меня и бесстрастно оглядел с ног до головы.

— Человечек Майе, — с болью в голосе произнес он. — И вы вступили в ряды жалкой армии призраков, предсказывающих мне скорую кончину.

— Сир, я не призрак, но, по правде говоря…

Он, похоже, не услышал меня.

— Я заслужил наказание — ваш последний визит, господин Майе. Вы — символ моего падения, причина моего разорения, отвратительное воплощение моего отчаяния. Я безмерно ошибся, не приняв уродливую карикатуру всерьез. Вы — грязный буржуа, кривоногий горбун, который по собственной глупости разрушил свое государство, пытаясь подмять под себя всех и вся.

Он грубо расхохотался и повернулся ко мне спиной.

— Сир, — вскричал я. — Вы ошибаетесь. Я… Урия Чикенхэд!

Он, не слушая меня, удалился, постукивая палкой в такт шагам.

В ту же неделю он скончался.

Я перебрался жить в Боро, где открыл бакалейную лавку.

Не помню а может, не знаю, кто дал мне большой кредит.

Меня не покидало ощущение, что в душе моей сталкиваются противоположные силы.

Я собирался написать на вывеске, висящей на фасаде дома: «Майе — Приправы — Вина, напитки, французская кухня».

А художник намалевал крупными разноцветными буквами: «Урия Чикенхэд — Бакалея».

Тщетно я представлялся клиентам, называя себя господином Майе, они с вежливым упрямством величали меня мистером Чикенхэдом, а поставщики, не обращая внимания на письма, подписанные именем Майе, присылали счета на имя Урии Чикенхэда.

Я — большой любитель произносить речи, а поскольку у прилавка слушателей всегда хватало, зычно восклицал: «Граждане!»

Я хотел восхвалять хартии и свободы, а с моих уст срывалось: «Гуталин Уоррен — самый лучший в мире!»

Во Франции я знавал красивого парня, бледного и нежного, как девушка. Его звали Альфред де Мюссе, и писал он милые стишки, которые до сих пор сидят у меня в памяти.

Бледная вечерняя звезда,
Далекая посланница.

Я стремился прочесть их людям, а из моей глотки вырывался клич разносчика:

Гуталин Уоррен так хорош,
Что не нужно вам калош.

Однажды какой-то пьянчужка распахнул дверь моей лавочки таким сильным ударом ноги, что оторвался звонок.

— Черт подери, клянусь Вальми! — воскликнул он, увидев меня. — Человечек Майе!

Я узнал мерзкую рожу Трошара.

— Боже! — с гневом вскричал я. — Вы ответите за грубость, бурдюк с прокисшим вином!

И схватил палку…

То есть… На самом деле я поклонился и пробормотал:

— Вы ошибаетесь, сэр, меня зовут Урия Чикенхэд.