Круги в пустоте

Митька резко поднялся на ноги. Надо было собирать сухие прутья для костра, ставить котел, потом поить Уголька - не до воспоминаний. Это потом, когда потеряешь счет времени, когда солнце жгучей медузой зависнет в зените, и шагаешь на автопилоте, на втором, а то и на двадцать втором дыхании, только тогда можно о чем-то думать. Например, о том, что случится сегодня вечером.

Он ничего не стал говорить Хьясси. Зачем расстраивать раньше времени? Как бы там ни был прав кассар, а все-таки ничего хорошего пацану не светит. Когда еще его единяне спасут... И спасут ли... Может, его за это время жестокий хозяин до смерти замордует. Заставит вкалывать как взрослого, станет морить голодом, избивать дубиной... Это ж не кассар с тонким прутиком, лишь притворяющийся свирепым и беспощадным. При такой жизни запросто можно протянуть ноги. Он вспомнил, как его самого когда-то чуть было не купил мельник... Интересно, скоро бы он сдох, таская тяжеленные мешки и питаясь гнилыми овощами? А тут вообще малыш... Разве что Единый его защитит.

Митька вздохнул. В самом деле, больше надеяться было не на кого. И раз уж Он избавил Хьясси от смерти, раз уж открыл ему источник воды, так не кинет же в конце-то концов? Иначе все становится глупо, бессмысленно. "Жизнь жестока", говорил кассар, и правильно говорил. Стоит лишь по сторонам посмотреть, и убедишься. Что здесь, что дома, на Земле. Но если жизнь жестока, значит, кто-то ее когда-то такой сделал? Заразил какой-то пакостью? Не могло же так быть с самого начала? Или могло? Неужели Единый сделал жестокий мир? Убитый проповедник рассказывал, будто Он сотворил мир добрым, и что-то потом уже случилось такое. Надо бы про это узнать подробнее, да только у кого спросишь? Хьясси? Вряд ли он знает, слишком мал еще, да и некогда уже разговаривать. Харт-ла-Гир лишь развоняется про своих Высоких Господ, а то еще и за плеть возьмется по привычке. Конспиратор, блин. А потом, в замке у этого типа, великого кассара, и вовсе без толку...

"Я не знаю про Тебя ничего, - шепнул он мысленно, - я даже не до конца верю, что Ты есть... Но все равно, Ты этому пацану помоги, отведи от него всякие беды, чего тебе стоит, раз, пальцем шевельнул, и все дела. Ты не смотри, что это я тебя прошу, пускай я и плохо верю, и вообще злой, Ты на него смотри, он-то хороший, и поэтому не ради меня... но мне ты, кстати, тоже помоги, мне тут все осточертело, я домой хочу, на Землю. Разве я слишком многого прошу? Я больше не буду, как раньше... с этими безбашенными, с Илюхой и Санькой... Я им морды набью... Я, может, даже тройки все исправлю..." Он невесело ухмыльнулся. Чушь какая-то из него лезет. Тройки, двойки... Как малыш-детсадовец, поставленный в угол. Разве о таком разговаривают с Богом? С Богом, который создал все миры, который видит и знает все. С таким Богом нужно говорить как-то иначе, как-то возвышенно. Но возвышенно не получалось, ничего кроме "помоги ему" и "я больше не буду" в голове не возникало.

И пока завтракали, пока собирались в путь, и уже после, на дороге, Митька все повторял эти слова, как будто крутил без конца на старом проигрывателе поцарапанную пластинку.

В деревню пришли еще засветло. Солнце еще висело над неровной чередой холмов. Кассар сказал, что там, за холмами, уже кончается степь и начинаются леса. Все-таки север есть север. Правда, жара точно такая же, как и раньше бешеная жара, неземная. Нет, ясное дело, и на Земле есть места похлеще, всякие там экваторы, тропики, пустыни Сахары... Только Митька дальше Хвостовки не бывал. Ну, ездили с классом в Питер, но это вообще не то.

Как и раньше, сперва потянулись поля, где росло что-то серо-зеленое, невзрачное, потом ноздри уловили дым, а уши - собачий лай. Уголек встрепенулся, повел ушами, коротко заржал.

- Кобылу, что ли, почуял? - кассар ласково похлопал коня по мускулистой шее. - Ничего, потерпи, все тебе скоро будет... И зерно, и питье... Эй, вы, - обернулся он к ребятам. - Что тащитесь, как скелеты на веревке? Скоро уже придем.

И в самом деле, пришли скоро. Показался впереди частокол, а за ним соломенные крыши домов. И конечно, как и всюду, были тут огромные, окованные медными полосами ворота. Настежь открытые, ждущие гостей.

Стражники, какие-то помятые и заспанные, оказались на своем месте. Получив от кассара мелкую монету, они лишь поклонились и лениво махнули проезжайте, мол, благородный господин. Даже имени не спросили.

У первого же встречного мужика Харт-ла-Гир выяснил, что постоялый двор тут имеется, вон по той улице, и дальше направо, до высокого дерева. Там и будет.

Там и оказалось. Низкое, нелепой формы строение, стены местами глиняные, местами бревенчатые, зато крыша не соломенная, как повсюду, а покрыта обожженными глиняными плитками. Признак зажиточности, понял Митька.

К основному зданию лепились беспорядочно натыканные сарайчики, пристроечки, навесы. Площадь оказалась тщательно выметена, а к входной двери вело высокое, с резными перилами крыльцо.