Круги в пустоте

...Митька закусил губу, исподлобья глядя на кассара. Его так и подмывало закричать, бросить в лицо этому садюге гневные слова, а то и попросту боднуть головой в живот. Но он вовремя вспомнил о судьбе юноши-разбойника. И молча слушал, как свистит, рассекая воздух, гибкий прут, и тоненько, отчаянно визжит Хьясси. Тот самый Хьясси, который только что спас их всех - теперь у Митьки пропали последние сомнения. Он отчего-то совершенно точно знал: ручей создала не слепая случайность, и уж тем более не мрачные кассаровы боги. Как это он говорил? "...сказал мне дотронуться ладонью, и я дотронулся..." А еще раньше ему мама во сне говорила, что вода найдется. И в самом деле, какие же сомнения, если сказала мама?

Потом кассар отбросил измочаленный прут и велел Хьясси отправляться на старую стоянку, за оставленными там пожитками. Всхлипывая, пацан убрел в травяные дебри.

- Не смейте больше его бить! - твердо произнес Митька, разбив наконец молчание. - Я вам не позволю! Он же маленький!

Харт-ла-Гир повернул к нему усталое лицо.

- Можно подумать, ты мне хозяин. Не позволишь? Да кто тебя спрашивать будет?

- Будете его бить - я убегу. Или убью себя, - сумрачно пообещал Митька.

- Не убежишь и не убьешься, - спокойно возразил кассар. - Теперь тебе есть что терять, теперь ты уже о многом знаешь. Ну как, пожертвуешь ли возвращением домой ради вот этой своей минутной прихоти?

Митька отвернулся.

- Это не прихоть, - вздохнул он, глядя на траву. - Ну нельзя же так! Почему вы тут все такие жестокие?

- А что, - удивился Харт-ла-Гир, - ваш Круг менее жесток? Только ответь честно.

Митька промолчал. Крыть и впрямь было нечем. Сталин, Гитлер, Афган и Чечня, взрывы, бандиты, маньяки, небоскребы, олигархи там всякие, да и попросту - гопота, отморозки... Измайловский парк, и сам он, отламывающий гибкую березовую ветку... Блин...

- Ну и все равно... Мы хоть понимаем, что так нельзя, а здесь у вас вообще один беспредел, - тоскливо отозвался он, упорно глядя вниз.

- Беспредел? - хмыкнул кассар. - Интересное ты слово придумал... А знаешь ли, что на моем месте сделал бы любой другой, услыхав из уст раба хулу на Высоких Господ?

- Ну и что, благодарить вас, что ли? - сплюнул под ноги Митька. - Все равно это жестокость, а больше или меньше - не такая уж и разница. Вот побывали бы вы в его шкуре... И вообще, если вам приятно его бить, лучше меня бейте, а его не трогайте.

Кассар тяжело повернулся к нему, задумчиво оглядел с ног до головы.

- Мне никого не хочется бить, - наконец сказал он сухо, - но есть вещи, которые спускать нельзя. Никому. А кроме того, Митика, не накажи я этого ребенка - и у него тотчас бы возникли совершенно ненужные вопросы. Ибо это было бы более чем странным. Как же ты до сих пор не можешь понять?

- Да вот, значит, такой я тормоз, - упрямо ответил Митька. - Но я вас предупредил. Если еще раз его отлупите - я ему все расскажу, и про себя, и про вас...

- Тогда мне придется его убить, - просто сказал кассар. - А этого так не хочется делать...

23.

И вновь была ночь - тихая, бескрайняя как степь. Все так же холодно поблескивали огромные чужие звезды, все так же заунывно трещали кузнечики. Иногда прокатывался по верхушкам трав осторожный ветерок, порой где-то вдали слышался сдавленный писк - видать, охотился кто-то мелкий, уменьшая поголовье здешних сусликов.

Все было точно как вчера, и как позавчера, и... Митька уже потерял счет этому бесконечному и бессмысленному странствию по степи на какой-то нереальный "север". Умом-то он понимал, что не прошло и месяца, но то умом... Вспыхнувшая недавно надежда на возвращение никуда не делась, но свет ее ощутимо уменьшился, притаился. Так, маленькая тревожная звездочка на краю неба.

В самом деле, как оно еще повернется? Пускай кассар сказал правду, но не может же он предвидеть все. Мало ли как там сложится в замке Айн-Лиуси. Недаром же он с такой неохотой говорил про тамошнего князя, "ла-мау". Дословно получается "великий блеск". Посерединке между просто "ла", обычными кассарами, и государевой кровью, "ла-мош", "вышним блеском". Интересно, чем этот Диу-ла-мау-Тмер блистает? Похоже, Харту-ла-Гиру он не слишком нравится, недаром же звучали всякие туманные намеки... "Так вот, это - намек". Почему-то вспомнился отец, в тот последний вечер - декабрьский, вьюжный, когда снежные хлопья, казалось, хотели прогрызть стекла в оконных рамах. У туго набитого рюкзака надорвалась лямка, и он придерживал ее рукой. И никто ничего не говорил, все слова они с мамой друг другу уже выкричали за последний год. Отец, стоя на пороге, взъерошил Митьке волосы, ненастоящим голосом прошептал: "Ничего, Митек, это все утрясется, это временно". И не хлопнул дверью аккуратно потянул ее за собой, язычок замка на мгновенье помедлил, задумался и щелкнул, отделяя "до" от "после". Мама к двери вообще не вышла, у нее подгорали блины.