Круги жизни

Среди кибиток Диарбекира суетились старая Абадан — мать Гариба и сестра его, смуглая Гюль-Джамаль: им помогали соседки снимать с верблюда и крыть циновками деревянный остов кибитки.

Раздался топот копыт, подскакал Шавелед, соскочил с коня, бросил на землю одежду Гариба и саз и сказал:

— Твой сын утонул, вот его одежда…

Старая Абадан посмотрела на Шавеледа и упала на одежды сына. Из всех кибиток Диарбекира выбежали женщины и мужчины. Мать Гариба, распустив седые волосы, царапала себе лицо:

— О если бы вместо него умерла я!

Толпа расступилась перед Шасенем: простоволосая, она прибежала, когда Шавелед кончал свой рассказ:

— … И он крикнул так, что в небе замерли птицы, и скрылся под водой!

Сидя перед одеждой сына, мать Гариба била себя по коленям и причитала:

— Погас светильник жизни! Погиб мой Гариб!.. Увидав Шасенем, Шавелед подтвердил:

— Стрела небытия избрала мишенью его душу.

— Не верю тебе! — сказала Шасенем.

— Пусть конь наступит на мои глаза копытом, если я говорю неправду!

— Не верю тебе! — повторила Шасенем. — Где Гариб?!

— Утонул! Вот его одежда и саз…

— Все равно не верю. Гариб жив!

Шасенем наступала на Шавеледа, он пятился, Шасенем преследовала его:

— Где Гариб?! Отвечай!

Вокруг стоял народ, Шавелед криво усмехнулся:

— Постыдись… Дочь шаха… А говоришь такие слова…

22

— Дочь дома, а поступки ее наружу, — негодовала шахиня. — Она опозорила нас перед народом!

— Что же делать? — спросил шах.

— Отдать замуж, — сказала шахиня. — Надо выбить дурь из ее головы. Ей скоро шестнадцать, а она отвергает всех женихов. Если так пойдет дальше, у шаха не будет внука, и наше царство рассыплется в прах.

— Но Гариб умер, — сказал шах. — Весь народ — от семи до семидесяти — оплакивает его.

Шахиня сказала:

— Если бы Гариб стал вашим зятем, все — от семи до семидесяти — задрали бы носы. А теперь, когда Гариб все равно умер, Шасенем можно отдать за человека шахского рода.

— За кого?

— Хотя бы за сына моего брата, за Шавеледа.

— Это тот, который…

— То было раньше, — сказала шахиня. — А теперь он охотится на джейранов как тигр и как лев.

23

О злобный рок! Неужели он и нашу еду сделает горькой? Шасенем и ее подружки вошли в тронный зал.

— Дитя мое, — сказал шах. — Я позвал тебя сообщить нечто важное. Тебе скоро шестнадцать, а у нас до сих пор нет внука. Мы обдумали это и решили отдать тебя в жены Шавеледу.

Шасенем помолчала, потом, не глядя на Шавеледа, сказала:

— Если он хочет жениться на мне, согласна. Но пусть свадьба моя будет не раньше, чем через семь месяцев: в первую пятницу после осеннего праздника.

Шавелед поклонился:

— Я раб желаний прекрасной Шасенем.

Когда Шасенем и подружки вышли из Золотой крепости, Гюль-Нагаль сказала:

— Я бы тоже не стала держать клятву, данную бедному сироте.

— Ты меня не поняла, Гюль-Нагаль. Если Гариб жив, мы за семь месяцев разыщем его. Ты поможешь мне, ты одна, которой я могу довериться.

— А если он умер?

— Если Гариб умер, тогда и я в день моей свадьбы умру.

24

Сказано суфиями: «Кто о любви не болтает, тот недостоин блаженства любви». Торгуя в своей лавчонке в городе Халап-Ширване, Эзбер-ходжа болтал без умолку:

— Моя Гюль-Нагаль была такая красавица, что ей завидовали роза и жасмин… Два дирхема! Спасибо. Заходите еще… Брови у нее гладкие, как птичье перо, кожа, как сливки, нежная и ароматная, и вся красотой своей она была подобна четырнадцатидневной луне…

В лавчонке толпились халап-ширванские жители и их жены, закутанные в покрывала. Они рассматривали украшения и одежды, которыми торговал Эзбер-ходжа, и не без удовольствия слушали его болтовню.

— Если бы моя Гюль-Нагаль открыла лицо, от ее красоты люди обезумели бы… За кольцо — полдирхема, за жемчужину на кольце — пять, всего шесть дирхемов… А стан моей Гюль-Нагаль так тонок, что его можно продеть в это кольцо… Очень, очень хорошо на пальце. Носите на здоровье!

Какой-то человек просунул в лавку голову:

— Эй, Эзбер! Возле главного купола какой-то странник поет стихи о любви, да такие, что вся торговля остановилась.

Жены потянули своих мужей за рукава. Не успел Эзбер-ходжа мигнуть, как его лавчонка опустела. Эзбер-ходжа закрыл циновкой дверь своей лавки и вышел на базар.

В тени купола, и под навесами торговых лачуг, и прямо на земле под лучами солнца теснился народ. На каменных плитах сидел Гариб и пел:

… Из-за Сенем я обречен невзгодам.
И стало ядом то, что было медом,
Стал день неделей мне, а месяц годом,
Распался ум, связать — уменья нет…

— Ты рвешь нашу душу!.. — заливались слезами сидевшие и стоявшие. — Дай бог тебе много сыновей!..

Гариб пел:

И сердце сжато грезой бестолковой,
Кому нужда в моей судьбе суровой?
Нет уточки моей сизоголовой,
И в озере уже волненья нет.

Из базарной толпы вышел Эзбер-ходжа. Сияя, он подошел к Гарибу:

— Эге! Я вижу, ты оставил ремесло садовника!

— Эзбер-ходжа!