Круглые коленки

Я почувствовала примерно такую же злость, как тогда, когда за шкирку тащила к доске Оленёву. Конечно, я злая. Я стала злой, ну и что? Положа руку на сердце, почему я должна быть белой и пушистой? Я такая, какая есть. Не хуже, и не лучше. Ольгу я тогда вполне могла бы придушить, если бы не увидела красную тушь на пальцах Вовика. И потом был еще один эпизод в моей жизни…

Расстались с Томкой мы спокойно и даже сердечно. После её ухода я еще заказала пирожное и так же небрежно сказала официанту:

– На счёт Тамары Александровны. – Он только кивнул.

Есть в жизни у каждого человека моменты, о которых не хочется вспоминать. Тот мой последний год в классе – из таких. Но я не чувствую себя виноватой. По какому праву, собственно говоря, Ольга меня обвиняла? Она ведь не видела, как я закладывала Иссу, болтала наугад.

Подошёл водитель.

– Не звали меня, Майя Михаловна? А то у меня ещё одна поездка…

Мне не хотелось срывать его маленькие, секретные делишки.

– Хорошо. Поехали, Толя.

Он выкатил меня из ресторана и всю дорогу до Домодедово уже не обращал на меня внимания, музыку не включал, а говорил по телефону о каких- то своих, непонятных мне делах. Да, честно говоря, я и не очень- то слушала его разговоры. Я сидела, откинувшись на мягкую спинку сиденья, машинально поглаживала ноющую после операции ногу и вспоминала.

Олю Оленёву всегда ставили нам в пример. И юбка у неё была выше колен всего сантиметров на пять, и ногти Олечка красила не перед уроками, не во время них, не прилюдно в туалете, а сбегая с занятий, когда опасность возвращения классной приближалась к нулю. И красила она их не кустарно дешёвым некачественным лаком, продающимся в любом магазине, трясущимися ещё от неумения пальцами, как мы, а у профессиональной маникюрши в одной и той же парикмахерской.

Замуж наша Оля вышла самой первой. На свадьбе она была в умопомрачительном кружевном платье со шлейфом и такой же шляпе с полями диаметром метра в полтора, как тогда только входило в моду. Оля была так хороша, что её свадьбу даже снимали на киноплёнку для городского архива. Вовик не зря крался за свадебным кортежем, теперь я понимаю, что воспоминание об Олиной свадьбе должно было преследовать его как минимум несколько лет. В восемнадцать она уже родила, тоже самой первой из нас, и вполне естественно, что я, уже учившаяся тогда в Москве, совершенно перестала ей интересоваться.

Как ни печально, Оля и стариться начала раньше других. Она не располнела после родов, как Валя Синичкина, не заматерела, как Швабра и не разбогатела, как Зу- Зу. Но совершенно удивительным образом она почти сразу после тридцати перестала быть красавицей. Её нежное лицо каким- то неуловимым образом потеряло очарование, черты расплылись, глаза утратили яркость и блеск, и нашу Олю перестали узнавать на улице. Не знаю, может быть, красота явилась для Ольги фактором, заставляющим быстрее крутится ее жизнь, но умерла она тоже самой первой из всего нашего класса. Я думаю, она не смогла вынести своей наступившей ординарности. Ей было всего сорок лет, рак подкрался незаметно и сожрал её скоропалительно. Никто ничего не успел сделать. После неё остались поседевший от горя безутешный муж, любивший ее до умопомрачения, и совершенно равнодушная к её смерти, ни капельки не похожая на неё, некрасивая и неустроенная дочь. Об этом мне тоже рассказала в свое время Томка.

***

Есть по Каширскому шоссе, когда едешь от Москвы в Домодедово, славный участок. Странный холм, разрезанный дорогой, поросший по обеим сторонам травой и березами. Может быть, это, конечно, и искусственная насыпь, но тогда непонятно, кто и для чего ее насыпал. Я запомнила этот участок потому, что именно там, когда мы в очередной раз проезжали его на такси с мамой, она сказала мне одну вещь, которая совершенно изменила мою жизнь. И теперь, когда я снова проезжаю эту дорогу, а самолеты из нашего города приземляются всегда в Домодедово, я с нетерпением жду этот холм. Я воображаю его чем- то вроде торта на тарелке Земли, который я сама должна прорезать и проскочить сквозь него, чтобы попасть в следующий отрезок своей жизни. Это мне всегда, кстати, удается. Да, согласна, фантазии идиотки. И еще в такие минуты я воображаю, будто снова сижу в машине с мамой.

Когда мы ехали с ней после очередной моей операции, за окном такси моросил московский октябрь. Еловый лес стоял по сторонам шоссе синеватой дымчатой пленкой. В гипсе у меня была другая нога, не та, что сейчас, но уже было подозрение, что кость опять срастется неправильно.

– Мне больше не выдержать, – сказала я. – Останусь на костылях. Уже привыкла. Ничего не изменишь. А пока после операции буду в коляске.

– Выдержишь, – сказала мама. – Ты должна ходить. У тебя будет ребёнок, ты должна ходить ради него.

Как она сумела распознать мою беременность, когда я сама ещё упорно думала, что моя задержка не что иное, как следствие наркоза, операционной травмы и тяжёлого нервного истощения?