Круглый дом

С тех пор прошло полвека. Мне же теперь пятьдесят. Когда мама спросила у руководства больницы, можно ли ей забрать меня к себе, все облегченно вздохнули, и писанины много не потребовалось для оформления, по крайней мере вначале. Словом, меня спасли, я росла в семье Уишкобов. Я жила в резервации и училась в школе как обычная индеанка – сначала в миссии, а потом в государственной школе. Но до этого в трехлетнем возрасте меня забрали из семьи в первый раз. Я до сих пор помню запах дезинфекции, того, что я называла белым отчаянием, которым сопровождалось присутствие кого-то незримого, кто страдал вместе со мной и держал меня за руку. Мне в память запало это незримое присутствие. В следующий раз работники соцзащиты решили подыскать для меня более подходящую семью. Мне тогда было четыре года. Помню, стою я около мамы и держусь за ее юбку – юбка была хлопчатобумажная, зеленая такая. Я зарылась лицом в приятно пахнущую теплую ткань. А потом оказалась на заднем сиденье машины, которая бесшумно мчалась непонятно куда. Я проснулась в незнакомой белой комнате. У меня была узкая кроватка, а одеяло туго заткнуто, и мне пришлось с усилием из-под него выбираться. Я села на край кровати и стала ждать. Так прошла, кажется, целая вечность.

Когда ты маленькая, ты сама не понимаешь, что кричишь или плачешь. Твои переживания и твои крики – это одно и то же. Я только помню, как открывала рот и не закрывала до тех пор, пока меня снова не вернули к маме.

Каждое утро, пока мне не исполнилось одиннадцать, мама и папа Альберт массировали мне голову, пытаясь придать ей нормальную округлую форму, и руки, и ноги. Они заставляли меня поднимать мешочек с песком, который мама пришила к рычагу с противовесом. Они меня будили и приводили в кухню. Дрова уже потрескивали в плите, я выпивала стакан голубоватого молока. Потом мама садилась на стул и брала меня на колени. Она массировала мою голову, а потом обхватывала ее своими сильными пальцами и выправляла кости черепа.

– У тебя иногда будут видения, – предупредила меня мама однажды, – твой родничок не зарастал дольше обычного. А через него духи обычно залетают в голову.

Папа сидел на другом стуле напротив, ждал, когда придет его черед вытягивать мое тело с головы до пят.

– Вытяни ноги, Таффи, – говорил он. Это у меня такое прозвище было. Я клала ноги на папины ладони, и он тянул меня в одну сторону, а мама крепко держала меня за голову и тянула в противоположную.

Это мой брат Седрик стал называть меня Таффи – Ириской, – потому что он знал, что, когда я пойду в школу, у меня обязательно появится прозвище. Ему просто не хотелось, чтобы это прозвище намекало на мою деформированную руку или голову. Но моя голова – а она была такой уродливой, что, когда я родилась, врач поставил мне диагноз: идиотизм! – изменила форму благодаря маминым массажам. И когда я уже достаточно подросла, чтобы смотреться в зеркало, я даже показалась себе красивой.

Ни мама, на папа никогда не говорили мне, что я ошибаюсь. Это Шерил первая сообщила мне новость: Ты, сказала она, такая уродина, что даже симпатичная!

Я посмотрелась в зеркало, как только мне представилась такая возможность, и поняла, что Шерил не соврала.

Дом, в котором мы тогда жили, до сих пор пропитан запахами гниющего дерева, лука, жареной утки, соленого пота чумазых детей. Мама всегда приучала нас к чистоте, а папа – к грязи. Он брал нас в лес и показывал, как выследить кролика и как ставить силки. Мы выдергивали сусликов из нор веревочной петлей и набирали полные ведра ягод. Мы катались на строптивых пони, ловили щук в ближнем озере, каждую осень копали картошку на продажу, а вырученными деньгами оплачивали учебу в школе. Мама проработала в больнице недолго. Папа торговал дровами, кукурузой, тыквами. Но мы не голодали, и в доме царила атмосфера любви. Я точно знала, что мама и папа меня любят, потому что им стоило немалых усилий вытащить меня из системы социального обеспечения, правда, и я им в этом помогала своим истошным криком. При всем при том не хочу сказать, что они были идеальные. Папа выпивал иногда и валялся потом на полу. У мамы был взрывной характер. Она нас никогда не била, но кричала и бушевала дай боже. Хуже того. Она могла наговорить кучу обидных вещей. Однажды Шерил стала плясать в доме. А у нас там была полка, аккуратно прибитая в углу. На полке стояла хрустальная ваза, которой мама очень дорожила. Когда мы приносили ей из леса букеты диких цветов, она их ставила в эту вазу. Я много раз видела, как она ее бережно моет мыльной водой и натирает до блеска старой наволочкой. И вот Шерил случайно смахнула рукой вазу с полки, та со звоном упала на пол и разлетелась вдребезги.

Мама в этот момент хлопотала у плиты. Она обернулась и всплеснула руками.

– Черт тебя побери, Шерил! Эта была моя единственная красивая вещь!

– Это Таффи ее разбила! – крикнула Шерил и кинулась вон из дома.