Кругосарайное путешествие

Речка Кэм встречает
гусями, коровами,
байдарочником,
мостами-бриджами.
Собачка чья-то смешная
в канале ерошится, как воробей.
Ива столетняя к берегу подошла —
помочить затёкшие ноги.
Лебедь! – крошки брал из руки,
ущипнув клювом,
и уплывал по теченью
ничьей короной.

Это была «наша идиллия», мы жили совсем рядом и приходили к ней, когда позволяла кувыркающаяся английская погода. Лебедь, ущипнувший Арсения за палец, назывался у нас Артур, а его подруга – Гиневра. Вдобавок к вышеперечисленным радостям большой кусок берега был занят тем, что обычно называют детской площадкой, и всё там волновало и притягивало детские неспокойные души.

Я увидела его, как только мы перешли мостик, – он гонял по широкому зелёному пространству под столетними ивами на своей коляске с жёлтым флажком на длинной палке. У меня не было времени удивиться. Мои мальчишки (Арсений, три года, и Филипп, пять) всегда разбегались в две противоположные стороны, причём Арс норовил забраться на такую высоту, что мне приходилось бежать и становиться под ним с протянутыми руками, то ли взывая к небесам, то ли выполняя роль страховки.

Тот, кто не успел меня удивить, теперь и вовсе был вне поля моего зрения. Вдруг он появился там, где ещё пару минут назад лихачил Арсений.

Тут был целый лабиринт, состоящий из изогнутых и закрученных лестниц. Та ещё конструкция! Я не заметила, как он возник – худой, лет двенадцати, волосы серые, торчком, глаз я не разглядела. Коляска стояла теперь на небольшой высоте на рельсах лабиринта, а он полулежал сбоку, на металлических рёбрах конструкции, стараясь подтолкнуть её немного вперёд. У него получалось плохо. Коляска опасно накренилась на один бок.

Я пролепетала что-то жалкое вроде: «No, don’t!» (Не надо!), но он не слышал или не обратил внимания – только сильней нахмурился. Тут как раз раздался крик Фили, и мне пришлось мчаться к Арсению, карабкавшемуся на «взрослую горку» и остановившемуся на опасной высоте. Исполнив родительский долг, я повернулась к лабиринту.

Коляска так и стояла на полпути, слегка накренившись, в беспомощном ожидании. Он был позади: лёжа на животе, подталкивал её вперёд и сам полз следом, подтягиваясь на руках.

Руки у него были сильные. А ноги, кажется, только мешали. Налетавший порывами ветер теребил штанины, и они болтались, как бельё на верёвке.

Оставался почти горизонтальный участок пути, а дальше – резкий спуск.

Я с надеждой оглядела всё наше огромное «поле чудес». Никаких пап. Тот, что недавно раскачивался с близнецами на верёвочных лестницах, виднелся чёрным муравьём на мосту.

Опять галочьи крики моих детей, и опять: «Мам, мам, смотри, что Арс делает!»

Уже протягивая руки к Арсу, я услыхала где-то позади себя грохот и развернулась на сто восемьдесят, как будто кто-то дёрнул меня сзади за ворот.

Коляска валялась внизу под спуском, отлетевший флажок желтел на земле рядом, а он, не развернувшись, вниз головой, по паучьи сползал к ней по лабиринтной лестнице, одну за другой выбрасывая вперёд худые цепкие руки.

Слава Богу!

Быстро пройдя мимо, я незаметно поправила коляску.

Опять сильнейший порыв ветра. Говорю детям, что пора уходить.

Когда оглянулась, он возился с несчастным флажком, пытаясь приладить его к палке, что-то бормотал себе под нос – вид сосредоточенно-деловой, никакой растерянности. Может, всё же предложить помочь? Нет, значит всё испортить. Главное, «машина» цела. И он…

Через пару минут он, выкинув флажок, уже сидел в коляске – всклокоченные серые волосы, улыбка до ушей. Рванул с места, и как будто ветром его сдуло.

Мы шли по мосту. Ветер налетал теперь так, что приходилось пригибаться, как солдатам, идущим в атаку. Я крепко держала мальчишек за руки.

И вдруг ощутила то, что, наверно, было внутри него – рвущееся наружу веселье, радостную боль, как от прорезывающихся крыльев.

Я вспомнила:

…И мальчик с тачкой голосом синицы
Покрикивает, расчищая путь.
Он юрок, как пролившаяся ртуть,
И ослепителен, как птица.

Спуск как паденье, и подъём как взлёт;

Толпа, шарахаясь, вопит ему проклятья…
Тем упоительней ему его занятье,
И он неистовствует – и поёт![1]

Это он, и это она – наша кембриджская идиллия.

Снег на Страстной