Кругосветное путешествие короля Соболя

– Завтра, – сказал он, – Афанасия расскажет вам о нашем прибытии во Францию.

Она тоже встала, и он держал ее за руку. Между тем Август был явно взволнован. Франклин понял, что Август опасается этой части рассказа, и с тем большим нетерпением ожидал его. Он избегал слишком часто смотреть на Афанасию, чтобы не разгорячиться. Ему хотелось быть бодрым и выспавшимся завтра утром, когда Афанасия снова заговорит.

Афанасия I

Август рассказал вам о нашем путешествии, и я не буду к этому возвращаться.

И все же позвольте мне сказать – хотя вы и сами, полагаю, уже предположили, – что я воспринимала все перипетии нашего плаванья совсем по-другому.

Вообразите себе, чем были для семнадцатилетней девушки эти двенадцать месяцев путешествия. Какое путешествие, о чем я говорю! Двенадцать месяцев бегства, страха, невыносимого холода и удушающей жары, скученности, голода, болезней.

Внесем ясность: страдали все. Некоторым из нас приходилось тяжелее, чем мне: людям в возрасте, раненым, одной беременной женщине, которая, кстати, родила перед нашим прибытием на Формозу. Август, будучи мужчиной, даже не упомянул об этом эпизоде. А я не смогу выразить, до какой степени он меня потряс. Я держала бедняжку за руку, пока та не разрешилась от бремени. Дурноту, вызванную беременностью, усугубляли все неудобства корабля, из-за чего она чувствовала себя вдвойне плохо. Поверьте, для меня, девочки, ничего не знающей о жизни, которую прежде всячески оберегали, это были на редкость насыщенные дни.

Я могла свободно разгуливать по судну в одежде юнги; этот костюм превращал меня в диковинное создание, почти невидимое, не мужчину и не женщину, однако пользующееся уважительным отношением, потому что все знали, что я делю жизнь с вождем инсургентов. Днем и ночью я неслышно проникала повсюду. Мне позволялось все видеть и все слышать, кроме тех случаев, когда стремились скрыть зреющий заговор. Я наблюдала, как люди воруют друг у друга, дерутся, занимаются любовью, умирают. Я подпитывалась этими картинами, понимая, что жизнь делает мне опасный подарок, посвящая в свои тайны, в то время как другие живут, даже не задумываясь о них.

Август тоже наблюдал. День за днем он исписывал многие страницы. На каждом этапе пути он отмечал названия растений, зверей, деревьев. Он делал зарисовки берегов и собирал сведения об обычаях народов, с которыми мы соприкасались. Я с огромным уважением относилась к его трудам. Для меня они были сродни научным изысканиям. Всякий раз, когда на Камчатке отец принимал у себя ученых, я замечала у них особое умение смотреть, слушать, спрашивать. Август много рассказывал мне о своем французском учителе, от которого он перенял пылкое стремление задействовать все чувства. Однако меня удивляло, как по-разному воздействовала подобная склонность на него и на меня. К своим изысканиям он относился с холодной отстраненностью, создавалось впечатление, что его интересует только природа. Люди не были предметом его наблюдений, за исключением представителей диких племен, которых он, в сущности, рассматривал как животных. У меня же, напротив, природные явления не вызывали особого интереса. Кстати, я себя за это корила. Зато бездны человеческого духа пробуждали во мне ненасытное любопытство. Долгими часами я сидела возле мачты или в уголке твиндека и слушала праздные разговоры наших спутников. И за это тоже себя корила.

По правде говоря, мне были свойственны все причуды и милые радости влюбленной женщины, причем очень юной. По вполне понятной логике любви, я восхищалась всем, что делал Август, и упрекала себя за то, что не всегда следую его примеру. Мне казалось, что он прав, разделяя мир на две части и применяя к естественным явлениям мирные и надежные научные методы, оставляя на долю людей военную жесткость в обращении, которую унаследовал, как он сам признался, от отца.