Кругосветное путешествие короля Соболя

Во время польской войны и пока мы обороняли город Краков без особой надежды удержать его, я на собственном опыте узнал многообразие культур и народов. У меня было ощущение, что я пишу новую главу в «Рассуждениях о множественности миров» Фонтенеля. Все, что я для себя открывал, существенно отличалось от того, что окружало меня в детстве! Ежедневно к нам прибывали новые добровольцы из самых разных уголков Европы. Еще на службе в австрийской армии мне довелось существовать бок о бок с солдатами многих национальностей. Но там ситуация была совсем иной. На службу империи и в зависимости от заключенных ею союзов правители держав посылали к нам своих солдат. Огромная волна тирании катила перед собой, словно камни по руслу потока, человеческую массу из подневольных людей. Защита же Польши, напротив, была защитой идеи, добровольным выбором свободы. Каждый отдельный человек, следуя божественному разуму, бросал все, чтобы участвовать в этом сражении, хотя любой мог почувствовать, насколько оно безнадежно.

Среди тех, кто меня окружал, я особенно привязался к одному шведу моего возраста по имени Олег Винблад. Он был родом из Стокгольма и выбрал военную карьеру исключительно в угоду родителям — оба они происходили из военного сословия. Попав в плен в России во время русско-шведской войны, он сбежал и присоединился к армии конфедератов, чтобы бороться с абсолютизмом царя. Физически он настолько отличался от меня, насколько это вообще возможно. Маленький, почти щуплый, очень близорукий, он был не очень ловок, но крайне вынослив. Нас сблизил французский язык, который он выучил самостоятельно за время своего плена: он все прекрасно понимал и читал, но говорил с жутким акцентом и очень медленно. Мы обменивались книгами. Я хранил те, которые достались мне от Башле. Свои он раздобыл во время разграбления гарнизонов, в захвате которых участвовал.

По мере того как тиски сжимались вокруг войска конфедератов, у нас оставалось все меньше времени для чтения. Мы должны были любой ценой добывать провизию и проводить отвлекающие маневры, чтобы доставить ее в осажденный город. Опасность нарастала, и я вдруг почувствовал, что получаю все большее удовольствие от этой смертельной игры. С Олегом и несколькими другими соратниками мы соревновались в дерзости и удальстве, влетая в ворота Кракова лишь в самый последний момент, когда после наших вылазок нас преследовала русская кавалерия. Казаки сумели оценить такого рода вызовы. Они узнавали в них черты собственного сумасбродства, то же пристрастие к жизни на волосок от смерти. Думаю, как люди чести, они в ответ решили не убивать нас. Игра для них заключалась в том, чтобы взять нас живыми.

И разумеется, они своего добились.

Это случилось в августе, в один нескончаемый жаркий день. Мы пробили себе дорогу, прорываясь из города большим кавалерийским отрядом. Бой по возвращении начался неудачно. Лошади, скакавшие в голове отряда, были убиты и увлекли в своем падении следующие ряды. Удушающая жара, слепящий свет солнца в зените, жажда, которая еще усиливалась из-за высушенной земли и пыли, — все сошлось, чтобы ослабить нас. Обмениваясь сабельными ударами с противником, я не раз чувствовал, как вражеские лезвия проникают в мою плоть. Кровь просачивалась сквозь рубашку и текла по мундиру. Раны были серьезными, но ничто не могло помешать мне сражаться. Бой шел прямо на подступах к Кракову. Слышно было, как городские колокола отбивают время. Когда било пять, я почувствовал резкую боль в животе, и почти в ту же секунду мой конь пал. Два казака, до того стрелявшие из пистолета, схватили мою саблю, выпотрошили седельные сумки и взяли меня в плен. Чтобы дать мне это понять, один из них положил тяжелую руку мне на плечо. Таков был знак уважения между воинами. Он немного умерил мучивший меня стыд за то, что меня лишили оружия. Казаки потащили меня сначала к полковнику Бринкену, а потом за несколько миль оттуда — к русскому генералу, командующему армией.

Я думал, что все потерял, когда у меня отобрали отцовское наследство. Но мне предстояло спуститься еще на ступень ниже, чтобы достичь предела несчастий. И эту ступень я только что преодолел. У меня отняли два моих последних достояния: честь и свободу. Я подумал, что жизнь моя кончена. На самом деле она только начиналась.

* * *

Существование пленника целиком зависит от настроения его тюремщиков. Некоторые были очень жестоки ко мне, другие более милосердны. Должен сказать, что в тот начальный период плена я предпочитал попадать в руки людей безжалостных. С ними все было ясно и становилось легче привыкать к своему новому состоянию. А вот надсмотрщики заботливые и доброжелательные пробуждали чудовищную ностальгию. Смягчая мой быт, они делали его почти похожим на прежнюю жизнь, оставалось лишь одно жестокое, слепящее отличие: утраченная свобода.