Кругосветное счастье

Ему надо было спешить туда, где оставалась надежда встретиться. Едва начало светать, как он вышел на тропу, по которой ранними утрами проходили погонщики ослов, навьюченных кожаными сумами, в которых крестьяне везли на ближайший базар буханки хлеба, головки сыра, фляги вина, груды овощей (помидоры, баклажаны, чеснок, мята), корзинки винограда и прочие чудеса, которые выращивают горцы-крестьяне на скалах, покрытых благодатной почвой, которую орошает вода, пробивающаяся из недр земли сквозь камень скал. Философ стоял на обочине, в тени дикого терновника, обступившего узкую тропу. Он вглядывался и вслушивался, не закричит ли осел, не хрупнет ли переломленная ветка, не заведет ли унылую песню погонщик. Наконец вдали закричал осел, послышался треск ломающихся ветвей, затеребила душу утренняя песня погонщика. Караван состоял из трех ослов, управляемых крестьянином-горцем. Философ был стар и нищ и вызывал к себе жалость или отвращение. Скорее всего, по случайности, на которую обрекала его одинокая тропа, коей предстояло и дальше петлять, виться, подниматься и спускаться еще не менее нескольких сотен стадий дороги, погонщик ослов пожалел Философа и позволил перекинуть тощую суму через круп осла, замыкающего караван. Так Философ вернулся в Афины, где на горе скособочился ночлежный дом, а внизу по-прежнему стоял раскидистый платан.

Вот уже два дня Философ ночевал во дворе ночлежного дома, в рассохшейся бочке из-под вина, которое было выпито наверняка несколько десятилетий тому назад. В те времена еще гудела голосами Философская академия под платаном. Как ни странно, застоявшийся кислый запах внутренности бочки действовал умиротворяюще на старого Философа. Это напоминало ему добрые времена ученичества в другой Академии, под другим раскидистым деревом, где учительствовал другой великий философ. Тот был развратник и выпивоха. Каждый месяц он устраивал для своих учеников так называемый канун, когда приход нового полнолуния сопровождался гульбой, пьянством и плотскими радостями с девушками из окрестных кварталов. Да, это был другой город, далеко от Афин, на восточном берегу Пелопонеса. Другой Учитель, другие соученики, но такая же бочка молодого кислого вина. От этих мыслей Философ окончательно проснулся, выполз из бочки на белый свет, ополоснул лицо в каменном корыте для сбора дождевой воды и перекусил горбушкой хлеба, тщательно припрятанного от бродячих собак и кошек. Да и крыс вкупе с енотами следовало опасаться. Как бы вместе с горбушкой хлеба не утащили откушенный кончик носа или фалангу пальца. За какие-то гроши хозяин ночлежки позволил Философу пробавляться случайными объедками и ночевать в бочке.

Ночлежный дом стоял на горе. Так что открывался вид на долину, с противоположной стороны которой возвышался Акрополь. Внизу между ночлежкой и Акрополем высился раскидистый старый платан. Здесь когда-то была Академия, которой руководил Философ. Платан был прекрасно виден внизу долины, если выйти за ворота ночлежного дома и приложить ладонь ко лбу, чтобы не слепило солнце. Собственно говоря, цель путешествия Философа достигнута. Он увидел то самое место, где проходили часы его славы. Он закрыл глаза и вообразил лица учеников, повернутые к нему — Учителю. И среди них лицо пятнадцатилетней Гетеры, его возлюбленной, которая задала непревзойденный по глубине и ассоциативности мыслей вопрос: «Принадлежит ли отторгнутое отторгнувшему?» Ясно, принадлежит! До какой-то границы времени? Если бы он не отторгнул тогда свою юную Гетеру, она принадлежала бы ему и теперь. Он так ясно представил себе все произошедшее, раскрутившееся назад до того момента, когда в келье храма Философ отторгнул возлюбленную. Слезы хлынули по его изборожденным лишениями и старостью щекам. О, если бы все повернулось вспять!