Кругосветное счастье

Хозяйка и ее младшая сестра так и не садились с нами за стол, постоянно прислуживая гостям. На мое скупое замечание, вернее, осторожное пожелание видеть их сидящими среди нашей пирующей компании Сулейман небрежно отмахнулся:

— Послушайте, уважаемый Даниил (мюалим Даниил), кто же будет нас кормить, если не женщины?!

Ящик азербайджанского коньяка был принесен из погреба. Первая бутылка раскупорена. Начались тосты, конечно же, с традиционного — за всех гостей, потом по очереди за каждого, как мы сидели за столом, потом за дружбу наших народов (русского и азербайджанского), за дружбу всех народов страны и т. д. и т. п. Велась застольная беседа, преимущественно об актерах и актрисах кино и театра. Тема в годы Совдепии привлекательная и безопасная. Собственно, актеры кино, новости науки и спорта, проблемы воспитания детей (семья и школа!) были обкатанными и вполне дозволенными программами застольных бесед. Люди старались не говорить о политике (внешней — почти, внутренней — никогда), кроме как с трибуны собрания, хвалебно-одобрительно. Правда была опасна, а лгать все-таки стыдились. Вообще в те годы, если за столом собирались недавно познакомившиеся люди, разговор шел, как канатоходец по проволоке под куполом цирка. Скажем, вспомнит кто-то стихотворение Луговского «Курсантская венгерка» и тотчас замолчит, остережется ассоциаций с венгерскими событиями. Или Великая Китайская стена может притянуть тень Берлинской стены. Или, не дай Бог, в азербайджанской компании упомянуть коньяк «Арарат»! Не провоцируешь ли ты проблему армянской горы Арарат, аннексированной Турцией? Ходили словами, как по проволоке. Говорили об актерах и актрисах кино и театра. Пили крепко. Бражничала с нами и пианистка, жена московского баритона.

В какой-то момент наступило промедление в беседе. Словно бы дозволенные темы исчерпались, а пир не достиг того пика, когда хозяева подают сладкое и разводят гостей по комнатам, где их ждут прохладные постели. Должен сказать, что в самом начале застолья Сулейман предупредил, что спешить некуда, все ночуют у него. Поэтому не спешили. Два вопроса нарушили паузу. Блондинка-пианистка, прислушавшись, потому что перерыв в разговоре позволил услышать шумы дома, спросила:

— Кто это играет?

За стеной тихо пел рояль. Сулейман усмехнулся. Его суровое смуглое продолговатое чело разгладилось на мгновение (а так было сосредоточено и насторожено весь вечер), и он ответил:

— Сестра жены, Сорейя. Она учится в бакинской консерватории. Сорейя в Москве на конкурсе победила. Приехала на выходные в гости.

— Интересно! — воскликнула русская пианистка. — А как ее фамилия?

— Елизарова. Сорейя Елизарова, — ответил Сулейман, снова насупившись.

— Подождите! Так не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову? — Это был второй вопрос. Мой.

Теперь уже не промедление, а пауза повисла над столом, как туча. Черные лукавые глаза московского баритона посматривали то на меня, то на Сулеймана. Мой коллега поэт-песенник и с ним оба прозаика с драматургом пошли перекурить. Пианистка поднялась из-за стола:

— Пойду разыщу вашу лауреатку.

За ней потянулся муж-баритон. Мы остались одни с хозяином.

— Не родственница ли ваша невестка хирургу Елизарову? — повторил я свой роковой вопрос.

— Нет, не родственница, — отрубил Сулейман. — Мы азербайджанцы, а Елизаров — тат, горский еврей.

Сказал он это громко. Так громко, что если бы кто и подслушивал наш разговор или ненароком оказался свидетелем, на мой вопрос Сулейман отвечал однозначно: «Мы азербайджанцы!» В подтверждение — косынки в половину лица у жены и невестки.

За стеной играл рояль. Я пошел на его звук в боковую комнату. За роялем сидела Сорейя. Рядом с ней стояла русская пианистка. Они обе не видели меня. Сорейя играла кусок музыки и останавливалась, рассказывая что-то гостье. До меня доносились обрывки фраз: «…собирала в Северном Азербайджане и Дагестане… еврейские мелодии… класс композиции…»

Я неслышно ушел и вернулся в гостиную.