Кругосветное счастье

— Знаете, эта крепость в Баку, как слепок старого Иерусалима. Все в миниатюре, но похоже. Особенно похоже на арабский квартал.

— Аветик, а ведь я не была в крепости. Ты ходил туда, а я не могла пойти. Была занята, — сказала Валя.

— Так пойдем сейчас, Валя-Валюш. А вы, Даниил?

— Пойдемте, — охотно согласился я, надеясь на чудо.

Мы вошли в один из нескольких входов, ведущих внутрь крепости. Узкая улочка кружила между обшарпанными одно-двух и редко — трехэтажными каменными строениями, которые трудно назвать домами, а домишками или домиками — не подходит из-за ложной интонации. Они служили и служат жилищем для людей. Кто знает, сколько веков назад были построены эти дома из горных камней и глиняных кирпичей. Наверняка когда-то здесь был богатый район города или, по крайней мере, здесь обитали зажиточные ремесленники. Пришла революция и гражданская война, согнав из родимых гнезд коренных жителей крепости, разделив каменные строения на комнатушки и коммунальные квартирки или оставив, как надежду на лучшее будущее, две-три комнатки отдельной квартиры прежним хозяевам. Запустение царило внутри крепости. И однако, здесь жили люди, по улочке бегали ребятишки, гоняя мяч или прыгая через веревочку, мимо нас проходили молодые люди, наверняка студенты и студентки, одетые вполне современно. Они громко смеялись и были счастливы своей молодостью.

Мы шли по улочке Асафа Зейлы, был такой писатель. Улочка закручивалась и увлекала нас в глубь крепости, увенчанной башней.

— Это Девичья башня, — сказал прохожий, наголо бритый бородач с хозяйственной сумкой в правой руке и папиросой «Казбек» в левой. На Кавказе считалось модным курить папиросы «Казбек». — А дальше — минарет. Правда, мечеть разрушена белогвардейцами, — добавил бритый бородач.

Мы не знали, что сказать, поблагодарили и пошли дальше. Из открытого окна двухэтажного дома доносились звуки рояля. Что-то заставило нас остановиться. Уверен, что у каждого на то была своя причина. Как часто разные причины назначают людям предпринимать одно и то же! Мы приблизились к открытому окну, которое было на уровне наших глаз. Был полдень. Зимнее (все-таки зимнее) солнце скатилось по крыше дома, стоявшего напротив, скользнуло в звучащее окно и осветило комнату. За роялем вполоборота сидела Сорейя. Она играла и записывала сыгранные музыкальные фразы. Потом повторяла кусок музыки, что-то меняла (вписывала, вычеркивала) в большой тетради (нотной) и шла дальше по закручивающейся спиралью улочке нарождавшейся музыки. Я услышал колокольчики караванных верблюдов, скрип песка пустыни, звон родника и предсмертное блеяние белой овцы, которую праотец Авраам приносил в жертву Всемогущему, чтобы тот когда-нибудь примирил его сыновей — Измаила и Исаака.

Август-сентябрь 2003, Провиденс

Давид и Голиаф

Впрочем, судите сами.

Давидика поставили по правую руку от стойки-прохода. Руки-поручни турникета обучены пропускать пассажиров или запирать проход. Руки с закругленными пластиковыми культяпками. Давидик дожидался маму Аню, держась за черную блестящую сумку. Вернее, за ручки-вожжи. Сумка стала их с мамой единственным хозяйством. Вроде лошади и тележки одновременно. Маму повели на личный досмотр. После обцеловывания тетей Машей и дядей Володей. После тычков в угловатые, бородатые и очкастые лица провожающих они с мамой Аней прошли мимо таможенников, которые проверяли документы и вытряхивали вещи из сумки: мамину косметику, апельсины на дорогу и еще что-то, кажется, бутерброд с колбасой.

— Такого маленького к сионистам увозите, — вроде бы себе под нос буркнул таможенник, одетый в военный костюм, серый со звездочками в петличках.

Мама Аня промолчала и глянула на Давидика: мол, ты не отвечай.

Дома перед самым отъездом к самолету Москва-Вена мама предупреждала Давидика:

— Ты потерпи, что бы они ни говорили. Потерпи. Им положено обыскивать людей. Они никому не доверяют. А тем более нам с тобой, Давидик. Так что наберись терпения. Скоро — свобода!