Кругосветное счастье

Они вернулись к самому вечеру и, не заходя в столовую, попили в своей мансарде молока с печеньем. Замечательные печенинки-пирожные вроде гантелек, облитые по концам шоколадом. Давидик заснул сразу же. И не слышал ни пульсирующего шоссе, ни ночных птиц, ни скрипа отворившейся и захлопнувшейся двери. Он проснулся в полной темноте. Захотелось писать. Он всегда хотел писать после вечернего молока. Дома все было просто. Уборная направо от комнаты. А здесь? Жалко было будить маму. Спит неслышно в своей кровати. Устала. Еще хорошо, что не слышала ужасных шуток этого Голиафа. Давидик снова уснул, но и во сне вертелся, прогоняя желание. Наконец он не выдержал, окончательно проснулся и позвал:

— Мама, мама Аня! Мне нужно в туалет.

Никто не отозвался. Он нашарил рукой тумбочку, стоявшую между изголовьями кроватей, и шагнул на пол.

— Мамуля, проснись, пожалуйста!

Левая рука его обследовала кровать мамы и испуганно прижалась к животу, звавшему Давидика скорее найти уборную. Мамы в номере не было, но мысль о том, что с ней что-нибудь случилось, приглушалась мучительной боязнью опозориться именно здесь, в пансионе. Такого с ним не случалось давным-давно. Давидик толкнул дверь и выбрался в коридор. Он помнил, что туалет где-то в конце коридора, и побрел, нашаривая дорогу, как слепой, кончиками пальцев скользя по стене. Попалась дверь. Он вспомнил: на лестницу. Дверь запела тоненько и приотворилась. Он уже миновал дверь и чей-то номер, как с лестницы услышал рычащий хохоток и нежный смех мамы. Смех мамы Ани откуда-то из пасти лестницы. Он так и представил себе маму Аню: тоненькую, в короткой стрижке соломенных волос, испуганно смотрящую из пасти, усыпанной ступеньками-зубами. И вдруг — смех! Значит, кто-то второй, с рычащим хохотком, заставил маму притворно веселиться. Давидик готов был поверить, что сама зубастая лестница хохочет и мучит одновременно. Но некогда ему было размышлять. Он двинулся дальше, пока не нашел туалет и не помочился.

Оставалось выручить маму. Он вернулся к лестнице и тихонечко спустился на две-три ступеньки. Смеха мамы и грубого хохотка больше не было. «Какой ты фантазер, Давидик!» — повторил он было любимую мамину присказку, как услышал тот же глухой и грубый голос, но теперь не хохочущий, а уговаривающий:

— Жисть-то наша — жестянка. Надо пенку с нее снять, а?

Это был голос Голиафа. Давидик не сомневался. Голос отвратительного Голиафа. И мамин — не протестующий, не вырывающийся из этого лестничного подвального голоса, а мягко отговаривающий:

— Ну что вы, Гоша. У вас семья. Роза и дети.

Этого Давидик не мог перенести. Но и не знал, что ему делать. Никакой опасности для мамы не было. Он оказывался в самом нелепом положении. Подслушивал чужой разговор. Нужно было немедленно возвращаться в номер. Он повернулся и шагнул наверх, понимая, что поступает по правилам, заведенным в их доме, но чувствуя всем нутром, животом, кончиками пальцев, что предает кого-то.

На следующий день мама писала письма в Москву.

Давидик читал. Старушка в букольках Клара Моисеевна дала ему книгу, пересказывающую библейские легенды. Очень скоро он наткнулся на легенду о Давиде и Голиафе. Ну конечно! Не зря в нем что-то шевелилось и не давало покоя. Он и раньше слышал эту историю. Может быть, от дедушки Бори — отца папы. Легенду о маленьком пастушке Давиде, поразившем из рогатки злого великана Голиафа. Может быть, не из рогатки. Название оружия было другое. Из пращи. Но все равно. Давидик ясно представлял, как пастушонок закладывает камень в кожаное вместилище рогатки, натягивает резиновые постромки и — рраз!.. Голиаф падает, насмерть сраженный, падает на ту самую землю, которую он хотел поработить. Еще с утра Давидик присмотрел, сам не ведая зачем, старую резиновую камеру от велосипеда, выброшенную внуком фрау Евы — Гюнтером. В кустах орешника, растущего по другую сторону шоссе за поляной, выбрал сучок с двумя торчащими из него крепкими ветками. Срезал. Вернулся домой.

— С чем это ты возишься, Давидик? — спросила мама, не поднимая головы от письма.

— Да так. Играю в войну. Дай мне, пожалуйста, ниток.

Вместо кожи для вместилища, куда кладут камень, приспособил кусок брезента, валявшийся там же за домом, где нашлась велосипедная камера.

На следующий день после континентального завтрака Давидик и мама Аня пошли загорать. В Таблице все загорали в городском бассейне. Платном. Давидик и мама Аня валялись в шезлонгах, лизали фруктовые айскремы и время от времени бултыхались в воду. Вода была холодная и голубая от жирной голубой краски, покрывавшей стенки бассейна, и голубых плиток на дне. Сначала мама Аня отвлекала Давидика от девиц, прохаживавшихся вдоль воды без лифчиков, а потом перестала и посмеивалась:

— Такая здесь мода, сынуля.

— Здесь на все другие правила, мама? — спросил Давидик, но мама не стала отвечать, а послала его за новой порцией мороженого:

— Купи ассорти!