Кругосветное счастье

Ночь упала на плоскую поверхность невидимого океана, как черный занавес. Вода накатывалась на берег и уползала, шипя, как змеи, которые выползают из гнезд в траву, отползают назад и готовятся к новому набегу. Дурацкие мысли тревожили меня, клубясь и расталкивая друг друга: была ли молодая американка Линдой? Не наткнулась ли яхта с Гилой на коралловые рифы? Что сейчас делает моя жена? Так я стоял у причала в темноте. Десять минут? Полчаса? Час? Наконец я увидел среди черноты океана золотые мигающие звездочки, которые становились все крупнее и крупнее. Послышался шум мотора. Я различил лампочки, бегущие от палубы до верхушки мачты. Я услышал голоса, смех, громкую музыку оркестра, записи которой непременно сопровождают морские прогулки. Яхта подошла к пристани. Стало светло от огней на палубе и мачтах. Матрос перемахнул с яхты на пристань. Ему кинули канаты. Он привязал яхту. Возбужденная морской прогулкой публика потянулась на берег. Наконец на пристань шагнула моя Гила. Ее поддерживал неугомонный культурист с черными усиками-плавками, которого я условно назвал Адиком. Гила была в том неукротимо-веселом настроении, в котором бывают дети, вырвавшиеся из-под назойливой опеки и показывающие всем своим видом, что больше не собираются возвращаться в состояние узаконенной зависимости, навязанной родственными узами. Ее черные локоны рассыпались по оголенным плечам. Ее огромные цыганские глаза смотрели на меня насмешливо и бесстрашно. Вспомнилась пушкинская Земфира. Мне даже показалось, что Гилу окружал горький дымок костра или колючее облачко шампанского.

— Даня! — воскликнула она, поцеловав меня в щеку. — Я была уверена, что ты давно спишь. Как ты себя чувствуешь?

Я извлек какой-то бодряческий о’кей, который Гила восприняла, как мне показалось, вполслуха и сразу начала рассказывать про изумительный день, проведенный на коралловых рифах, про необыкновенной красоты рыб и неповторимой вкусноты устриц.

Мы возвращались вместе с толпой к нашему отелю, когда раздался картово-гортанный возглас Адика:

— А теперь все идем в бар праздновать благополучное возвращение!

— Ты пойдешь? — спросил я.

— А ты? Хотя ты, наверно, устал, — коснулась моей спины Гила. — Ложись спать. Я скоро приду.

Я проснулся на рассвете. Гила спала в своей кровати, обняв подушку. Я выглянул в окно и увидел край синего океанского блюда на желтом столе берега. Прогулочная яхта покачивалась у причала.

Октябрь-декабрь 2003, Провиденс

Лгунья Ивановна в Париже

Прошло больше десяти лет с тех пор, как мне и моей жене довелось пообщаться с этой оригинальной особой. Ни я, ни Мила не встречали прежде кого-нибудь, похожего на нее. Познакомились мы с ней, назовем мою героиню Таисией Ивановной Басовой, в редакции альманаха, занимавшегося пропагандой русской литературы во Франции. Я имею в виду публикации переводов русских литературных текстов на французский язык. Остановились мы тогда в трехзвездной гостиничке под названием «Les Muguets», или «Ландыши» — коли уж мы взяли за предмет воспоминания тему переводов. Словом, от наших «Ландышей» до редакции альманаха «Возрождение», которая располагалась на улице Кардинала Лемуана, пришлось поплутать по замусоленным переулочкам, оплетавшим, как венозные сети, район Парижа, примыкавший к Сене. Утомленные жарой, мы даже спустились в захламленный погребок и освежились холодным, пахнувшим прокисшей земляникой красным вином.

В голове немного еще шумело, когда мы поднялись по изношенным ступенькам, постучались и, не услышав ответа, отворили скрипучую дверь на заржавленных петлях и ввалились в полутемную комнату, которую загромождала старинная облысевшая разрозненных стилей мебель, словно в дешевой антикварной лавке. При этом присутствовал какой-то порядок соединения предметов, неразгаданный мной, но явно существовавший. Все это мне напомнило давнишний эпизод из поездки в новоанглийский приморский городок Ньюпорт в самом начале нашей эмиграции: в антикварной лавке громоздилась старинная мебель, составленная, как ребус. И в дополнение там предлагались всяческие предметы колониального уюта: клетки для попугаев, зеркала, ширмочки, гобелены, невероятные по уродству картины в золоченых витых рамах и прочее.

Таисия Ивановна восседала в глубине редакционной комнаты вполоборота к нам так, что сразу вычерчивался массивный варяжский профиль, окаймляемый тяжелой копной седых волос. Впечатление сразу возникало внушительное. Видна была барская порода.