Этот флигелек стоял на отшибе, в глубине санаторного парка, над диким пляжем, где никто не купался, а торчали на вечном приколе два-три старых катера. Во флигельке была выторгованная Самойловичем у главного врача еще при устройстве на работу экспериментальная лаборатория. Там помещались термостат, холодильник, несгораемый шкаф, микроскоп. Там в клетках шелестели белые мыши, которых он сам разводил. Там царапались лапками о стенки клеток кролики. Собственно же его квартира состояла из одной комнаты и кухоньки. Правда, все по тому же волшебному закону парности случаев, в который, между прочим, верят все медики на свете, кухонька завершалась маленьким душем. Как в давнишней комнатухе на Сенной. Губки же, хоть начали переводиться в Черном море, все еще попадались, выброшенные на гальку дикого пляжа.
Он поставил чайник на газ. Чайник вскипел. Он разыскал в закромах любимый Полечкой китайский чай с жасмином, оставшийся еще с тех времен. Он расставил чашки и нарезал кекс, прихваченный в кафешке. Он запахнул сшитые из старых одеял шторы, чтобы даже лунное блюдце не создавало притяжения для третьего лишнего.
Через два часа Самойлович поверил, что Полечка обманула. Он вышел на крыльцо. Санаторий спал. Черное море шумело под обрывом, где был дикий пляж. Туда вела тропа. Самойлович пошел было вниз, но вернулся во флигелек. В лаборатории стоял несгораемый коричневый шкаф с кислотами, спиртом и эфиром. Он налил половину мензурки спирта и замкнул шкаф. На кухне Самойлович разбавил спирт пополам остывшей заваркой жасминного чая. И выпил. Ему стало легче. Он сорвал штору с окна, глазевшего на море. Луна ушла за флигелек. Некого и не к чему было опасаться. Ему стало смешно. Он начал хохотать. Полечка спала в дальнем корпусе и не слышала его хохота. По правде говоря, Самойлович и не думал о ней. Он думал о себе. Какой он дурак.
С самого детства дурак. С первого класса, когда в сорок третьем году бабушка привела его в первый класс. Блокадные дети обступили Самойловича и стали выпрашивать еду. У него ничего не было. Особенно настойчив был один по фамилии Зинченок. Самойлович сразу запомнил — Зинченок. Глаза у Зинченка были юркие, как пули. Самойлович привел Зинченка домой и показал, где хлебные карточки. Он не боялся Зинченка. Он просто не мог вынести этих стреляющих глаз. В медицинском институте Самойлович читал текст анатомии всякому, кто попросит. Так было легче заучить. Он ведь
Он спускался по тропе к дикому пляжу и хохотал над собой, дураком. Он как будто бы прозревал под действием дикого коктейля из спирта, заварки, хохота и ускользающего зеленого света луны, отражавшегося от волн. Прозревал и освобождался. Падали звезды. Они падали вокруг желтых огней пограничных катеров, шнырявших вдоль береговой полосы. Иногда катера выбрасывали вездесущие щупальцы-прожекторы, чтобы наверняка цапнуть тонущую звезду. Несколько раз пограничные катера хлестали прожекторами прямо по глазам Самойловича. Он зажмуривался, как в детстве, когда их, мальчишек, поливал из пожарной кишки дворник дядя Ваня. Зажмуривался и продолжал сотрясаться от хохота.
Самойлович залез в катерок, пришвартованный старой цепью, не толще собачьей. Вообще-то катерок этот напоминал Самойловичу старую дворнягу. Он все время мотался на цепи у берега, рвался на волю. Другой катер был поновее. Говорили, что главный врач имеет на него виды, хочет отремонтировать. Потому этот катер был вытащен из моря и лежал на деревянной платформе. Этот катер Самойловича не интересовал. Он и не думал помогать ему скатиться с платформы на гальку и уйти в свободную воду моря, накатывавшего крупную волну. Самойлович позвенел цепью, продернутой в толстенное чугунное кольцо. Кольцо было вцементировано в остатки старого бетонного причала.
— Сейчас, сейчас, старичок. Я тебя спущу с цепи, — говорил Самойлович катерку, тыкавшемуся в его ладони, как брошенный беженцами пес. Но цепь оказалась пристегнутой к крюку на замок. Тогда Самойлович полез внутрь катерка: нет ли там возможности снять цепь. Цепь была укреплена скобой. Скоба же сидела на двух шурупах. Нужна была отвертка. Самойлович пошел домой за отверткой. Тропа была крутая. Галька осыпалась, и Самойлович, два или три раза поскользнувшись, падал. «Ты потерпи, потерпи, старичок», — оборачивался он в сторону катерка, который нетерпеливо гремел цепью.
На крыльце флигелька сидела Полечка. Он впустил ее. Включил свет.
— Что с тобой, Самойлович? — ужаснулась Полечка, потому что он был в крови от падений на крутой тропе, когда поднимался с дикого пляжа.
Он словно не услышал ее вопроса. Сказал свое:
— Я схожу, отпущу его на волю и вернусь. Ты посиди, Полечка. Попей чаю. Угостись кексом.