Круговерть

– Ну, учись там, раз так сама захотела. Можно было бы и поближе.

– Поближе нет такой специальности, какую мне надо, – ответила Алеся и принялась собираться.

Для начала надо было куда-то надежно спрятать дневник со всякими секретными записями, в том числе, и личными. Она его спрятала под подушки складного кресла-кровати, на ктором спала, когда бывала у мамы. Везти дневник в Москву она не хотела, но и уничтожить его тоже было жалко. Она понимала – теперь начнется совсем другая жизнь, в чем-то – с чистого листа.

Из Москвы, сразу после зачисления, она написала письмо Сеньке. Расстались они, всё же слегка повздорив. Он хотел поступать в ленинградскую мореходку, а она – в Москву. И вместе никак не получалось. В Москве не было мореходного училища, а в Ленинграде – ученых-космологов.

– Уедешь в Москву – и с приветом, – понуро говорил Сенька, стараясь не смотреть в Алесины глаза.

– И ты в Москву поступай, ну, в Физтех хотя бы, – уговаривала его Алеся.

– Что ж я, горем шлепнутый, столько всего зубрить, как идиот! В Минске тоже университет есть, поступала бы туда. И незачем в Москву переться.

– Никак ты не поймешь, у меня – проблема! Ясно? И только в Москве, на Физфаке есть такой ученый, который поможет мне её разрешить. Он всё про эти вещи знает.

– А раз он всё про эти вещи знает, так тебе-то чего мозги сушить? Ну, их, этих ученых, у них вечно всё не по-русски.

– Ой, господи, ты то откуда знаешь, бульбяник несчастный, что по-русски, а что нет? – незлбно, но с подковыркой спросила Алеся.

– Кацапка – форсила! – парировал Сенька, на всякий случай, отбегая в сторону.

– Ладно, давай мириться, – всегда первая, в таких случаях, предлагала Алеся.

Так они бесконечно ссорились и мирились, но к единому мнению насчет их общего будущего так и не пришли.

Когда они встретились после выпускного, Сенька сказал:

– Не поступлю, так всё.

– Что – всё? – переспросила Алеся, уже предчувствуя недброе.

– Кранты.

– Не умно, – обиделась Алеся.

– И так все смеются, что я твой подкаблучник.

– А ты для кого живешь на свете? Для тех, кто за тебя думает? Тогда ты просто дурак.

– Ну, да, ты умная, а я – вечно дурак, – задиристо, с какими-то незнакомыми, пугающими интонациями сказал Сенька.

– И то. Дурней тебя ещё поискать надо, раз такое несешь, – сердито ответила Алеся. На том и расстались.

На письмо Алеси Сенька не ответил. Дома она узнала, что он провалился на первом же экзамене, но домой не возвратился – остался работать в Ленинграде.

Потом он ещё два года присылал поздравительные открытки к праздникам, да только без обратного адреса. Однако расспрашивать его родственников она не решалась.

Тогда, в восьмом классе, они отправили в дальневосточную мореходку письмо, но ответа так и не дождались. После школьных экзаменов решили вместе бежать во Владивосток – на электричках и пригорордных поездах, и почти без денег. Но их путешествие было недолгим – на станции Уваровичи их сняли с пригородного поезда.

Так их совместной мечте о профессии штурмана дальнего плавания не суждено было сбыться.

До отхода московского поезда оставалось ещё два часа, и она вспомнила, что очень давно не навещала свой гомельский дом. Времени достаточно, и она, сдав чемодан в камеру хранения, пошла пешком по улицам города, который одиннадцать лет назад казался ей таким огромным и даже страшным в своей ужасающей и неприветной непонятности. Теперь же, по сравнению с огромной грохочущей Москвой, он казался вполне симпатичным и милым, привычно знакомым каждым своим переулком и зеленой, уютной улочкой, где всё ещё тут и там ютились частные домики…

Вот и улица Кирова, бывшая Кладбищенская, и вот уже – дом её родителей, теперь навеки бывший.

И тут ею овладело до странности тревожное чувство. Сердце сжалось незнакомой тоской – первой большой потери.

Только сейчас она поняла с удивительной ясностью, что никогда раньше так не любила этот невзрачный, с почерневшими от времени и непогоды деревянными стенами „жактовский“ дом. С таким отчаяньем, с такой щемящей нежностью, что её, эту странную нежность, правильнее было бы назвать ожесточением любви. С таким томлением и жалостью к безвозвратно ушедшему прошлому, как сейчас, в эти минуты, когда вдруг отяжелевшие ноги сами собою замедлили шаг, а затуманенные близкими слезами глаза ничего вокруг не желали видеть, кроме одних только этих милых черных стен…

Она прислушалась. В их квартире было тихо. Превозмогая скованность и робость, она открыла знакомую до последнего глазка на старых штакетинах протяжно скрипнувшую калитку. Остановилась – никто не идет.

– Эй! Кто-нибудь! – прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, негромко крикнула она. – Молчание… – Есть тут люди?

– Сейчас! Сейчас! – послышалось, наконец, из глубины сада.

С большой корзиной в руке по дорожке шла женщина, в которой Алеся с трудом узнала Помпушку.

– Вы? – вскрикнула она, невольно отступая назад.