Круговой перекресток

– А мне вот папа из Парижа привез. – Валька демонстративно выставила ножку, покрутила мыском в красной лакированной туфельке.

– Тоже классные, – немедленно отреагировала Тонечка.

Я забрала у Сухарева сумку и подошла к Дашке, стоявшей неподалеку.

– Ты чё стоишь в стороне, как неродная?

– Я смотрю, ты не одна… – принялась оправдываться Дашка. – Ты сегодня произвела фурор…

Я фыркнула в ответ:

– Подумаешь, встретила Сухарева по дороге! Еле отвязалась. – И снова поймала пристальный Кузин взгляд. – Да еще Кузьмин таращится, будто я ему сто рублей задолжала.

– Наверное, ты по-прежнему ему нравишься, – предположила Дашка.

– Пусть ему Валька нравится. У нее грудь больше.

– Разве дело в груди? – Дашка подавила вздох. – Внешность не главное.

– Тебе-то что париться? – удивилась я. – У тебя с внешностью все в полном порядке.

Это было чистой правдой. Дашка вытянулась в изящную худощавую брюнетку с гладкими блестящими волосами, вдумчивыми карими глазами, робко взиравшими из-под пушистых черных ресниц, маленьким носиком, тонкими вишневыми губками. Ее свежее личико не нуждалось в дополнительных косметических ухищрениях, Дашка вполне могла бы стать примой, не хуже полноватой, широколицей, развязной Вальки. Но она не ощущала своего утонченного тургеневского очарования. Чудесные волосы безжалостно стягивались в скучный конский хвост, глаза прятались за стекла очков в некрасивой пенсионерской оправе. В придачу Дашка взяла привычку подобно черепашке втягивать голову в плечи, прятаться в ворот пиджака, который был больше на добрый размер и болтался на подруге, словно взятый с чужого плеча. Вероятно, Зоя Николаевна приобрела форму с расчетом на вырост.

– Распрямись и распусти волосы, – посоветовала я Дашке, – и поменяй очки.

– Я не хочу, – упрямо сдвинула она густые черные брови. – Меня все устраивает. Я хочу оставаться собой.

– Ты и останешься собой, – удивилась я. – Кем же еще? Просто немного изменишь стиль.

– Я не хочу, – повторила Дашка.

– Почему? – не унималась я.

Я действительно искренне хотела это понять.

– Просто не хочу, и все, – отрезала Дашка и отвела глаза.

«Ну и дура», – подумала я, немного обидевшись – хотела ж как лучше. И поправила челку. Лично мне понравился эффект, произведенный моим новым имиджем. Я оставалась собой, просто слегка подкорректированной.

Строгие учителя ворчали на мой маникюр и ругали за сережки. Однажды в школу вызвали маму, но она неожиданно приняла мою сторону и доходчиво объяснила, что аккуратные, покрытые неброским лаком ногти и крохотные «капельки», скрытые под волосами, вряд ли нанесут серьезный урон учебному процессу. А под конец даже процитировала Пушкина: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», – чем окончательно обезоружила директора. В конце концов меня оставили в покое, взяв слово не использовать яркие лаки и вызывающую бижутерию. Все-таки я брала места на городских олимпиадах по русскому, чем защищала школьную честь.

Перемены

Не вдруг и не сразу непонятно откуда потянуло как из приоткрывшейся форточки смутным ощущением перемен. В телевизоре новый глава КПСС, человек довольно моложавый для своего поста, с мягкими, даже несколько слабовольными чертами лица, с некрасивым пятном, уходящим в залысину, печальными серыми глазами за стеклами квадратных очков, что-то долго и путано говорил о необходимости реформ, подъеме экономики и грядущих переменах. А еще – о гласности и демократических выборах.

Дед Георгий отнесся к заявлениям с обыкновенной подозрительностью. Он не доверял переменам и не ждал от них ничего хорошего.

– У нас все, что ни делается, к худшему, – мрачно сплевывал он и выключал телевизор.

Мама и бабушка принялись обсуждать, будет ли денежная реформа.

– В шестьдесят первом деньги меняли, – вспоминала бабушка Дуся. – Тогда еще водка подорожала. И колбаса…

И перемены начались…

То, о чем прежде говорили тревожным шепотом, на кухнях, неожиданно стало выплескиваться в толпе, без оглядки, в полный голос. На Старом Арбате молодые люди в хипповских нарядах распевали скабрезные куплеты и читали ироничные стихи о партии и правительстве. За такое пару лет назад спокойно могли бы подвести под статью. На книжных развалах Кузнецкого появились сочинения запрещенных опальных философов и литераторов, от Бердяева и Ницше до Бродского и Пастернака. В Музее революции под стеклом выставили документы из закрытых архивов Лубянки, и мы с Дашкой, вытаращив глаза, долго вчитывались в чернильные строки на пожелтевших бумажных листках. На Пушкинской, нарушая спокойствие влюбленных парочек, возникали группки молодых людей с горящими глазами и яростными жестами. Они раздавали и продавали самиздатовские газетки на дешевой желтой бумаге, зычно зазывали, привлекали внимание к своему непривычному товару, выкрикивая:

– Афера века! Дело о кремлевских бриллиантах!

– Самые горячие девчонки! Самые откровенные снимки!

– Новинки мира моды! Секреты красоты от кинозвезд! Сплетни западного шоу-бизнеса!