Круговорот

Радок пережил ад немецких концлагерей, и «Далекое путешествие», снятое в 1949 году, пронизано его военными воспоминаниями. В картине речь идет о судьбе евреев во время войны, и документальные кадры нацистских агитационных фильмов сочетаются в нем с сюжетами, навеянными реальными событиями, например о проникновении бойцов польского Сопротивления в Майданек или о женском оркестре Терезиена. В фильме показано, как кончали с собой люди, чтобы избежать отправки в лагеря смерти, на что были похожи опустошенные лагеря в конце войны, и прочие ужасы «интересных времен». Обнаженная, лихорадочная образность этой работы и ее блестящая формальная концепция настолько встревожили чехословацких партийных критиков, что они запрещали ее показ на протяжении двадцати лет, хотя Радоку позволяли работать в театре.

Я встретился с ним впервые, еще учась в Киношколе. Я подошел к нему обсудить задуманный мной сценарий, но из этого ничего не вышло, если не считать того, что Радок меня запомнил и в 1955 году, когда ему понадобилась помощь со сценарием, пригласил именно меня. Он сказал, что договор на написание сценария уже заключен с крупным писателем, по чьей книге будет делаться фильм, но, если я помогу ему переписать сценарий, он доверит мне место второго помощника режиссера.

Я ухватился за это предложение, и мы с Радо ком стали работать над «Дедушкой-автомобилем», комедией о первых автомобильных гонках на рубеже столетия. Своей фантазией и игривостью этот фильм напоминает мне появившуюся позже голливудскую картину «Эти великолепные мужчины на своих летательных машинах».

Судя по всему, Радок оценил мой анонимный вклад в окончательный вариант сценария, потому что в одно прекрасное утро в пражском парке Стромовка он доверил мне руководство съемкой. Мне нужно было командовать эпизодом, в котором на основе старой кинохроники воспроизводилась демонстрация фантастического шестиместного трехколесного велосипеда в Праге начала двадцатого века. Высота этой машины достигала почти десяти футов, и она вызвала в парке настоящий фурор, так что мне предстояло руководить еще и массовкой в костюмах того времени. Раздуваясь от сознания собственной значимости, я впервые в жизни принял на себя руководство съемочным процессом. Скептическое внимание ветеранов группы только подогревало мое стремление показать им, что я могу справиться с этой работой.

Я проверил, насколько члены группы справлялись с «новоизобретенной» машиной, и обнаружил, что они могли управлять ею даже с некоторой элегантностью. Тогда я придумал, по какому пути следует везти камеру, распределил по местам массовку, изображавшую воскресную толпу в парке, внимательно осмотрел объект через окуляры камеры, отошел назад и скомандовал: «Мотор!» Шесть велосипедистов нажали на педали, и господа в цилиндрах, дамы с кружевными зонтиками и зеваки-оборванцы с восторгом устремились к ним. Я наблюдал за происходившим, все делали то, что я им приказывал, но в то же время что-то мне не нравилось.

Я не очень понимал, в чем была загвоздка, но на всякий случай велел сделать дубль. Потребовалось какое-то время, чтобы расставить всех на прежние места. Потом я долго пытался представить себе, как будет выглядеть вся эта сцена, если ускорить движение наподобие скачущих кадров старой хроники, но и это не принесло мне облегчения.

Я внимательно наблюдал за вторым дублем, и снова у меня возникло чувство какой-то неудовлетворенности, и я велел снять еще один дубль.

— По-моему, все в порядке, — проворчал старый оператор.

— Да уж точно, в порядке, — нестройным хором подтвердили столпившиеся вокруг него ветераны.

Организация съемки отнимала массу сил, и они боялись, что режиссер-новичок будет выжимать из них все соки в погоне за недостижимым совершенством. К тому же они чувствовали, что я не очень понимаю, чего хочу добиться.

— Пожалуйста, я прошу повторить еще раз, — настаивал я.

Они нехотя повиновались, но всласть потянули время, расставляя по местам всю массовку. Наконец все было готово для съемки нового дубля, я быстро скомандовал начинать, но когда статисты устремились к чудо-машине, какому-то типу внезапно надоела вся эта бессмысленная съемочная канитель. Он повернулся и пошел прочь от велосипедистов, наверное, в поисках кружки пива, причем шел он прямо на камеру.

— Стоп! — заорал я. Теперь я точно понял, чего мне хотелось. Поставленная мною сцена была слишком совершенной, слишком придуманной, слишком теоретической; во всех киножурналах, которые мне приходилось видеть, всегда мелькали люди, которым было наплевать на происходящие события, какими бы сногсшибательными они ни были.

Я приказал снять еще один дубль, но теперь я расставил в парке нескольких «случайных» прохожих и велел им уходить прочь от места всеобщего ажиотажа. Они так и сделали, и именно это внесло в мой безукоризненно отточенный эпизод тот сумбур настоящей жизни, которого ему недоставало.

В этот краткий момент хватило незначительного толчка, чтобы я буквально прозрел. Я понял, что правду жизни на экране придают те, кто отрицает ее логику.