КРУК

– Знаешь, что там было, у рыбки?.. – Соня вздохнула. – Мне показалось, что фсе мы расстанемся, скоро, фот-фот. Фсе уедут. Каждый будет сам по себе. И наша общая душа погибнет.

– Ни за что. – Кузьма словно сам вдруг замерз или испугался, что Соня замерзла, он встал, закрыл балконную дверь и вернулся к Соне. У него ныло под ложечкой, но голос его не выдал. – Душа бессмертна. Каждая. И общая – тоже.

– Ты прафда так думаешь?

– Правда.

Он мог и растолковать про эту правду. Он бы смог, начиная с Платона. Но не захотел. Соня и так ему верила. А сам-то он разве всегда чувствовал это бессмертие?.. Но сейчас на плече его лежала Сонина кудрявая голова, и общая их душа точно была бессмертна.

День сурка

Снова настало утро. Соня всю ночь спала плохо, то было ей жарко, и она откатывалась на край постели, а Кузьма просыпался от страха, что она свалится на пол; то она замерзала и прижималась к нему, чтоб согреться, и тогда Кузьма обнимал ее и тут же засыпал. К утру он выспался совершенно, а Соня только-только на рассвете стала дышать глубоко и ровно, заснула как следует.

Он выскользнул из-под одеяла и вышел на балкон. Снегопад кончился, но солнца не было, и снег лежал уже не праздничный, обыкновенный. Стояло нормальное серенькое зимнее утро средней полосы России. Вот только горы за озерной гладью, да яхты, да знакомая пара лебедей у причала. Хурмы на деревьях осталось мало, за ночь попадала большая часть. «Надо бы собрать…» – подумал Кузьма.

– Ого-го-го!.. – раздалось с соседнего балкона. Поэт трубил, как олень на заре.

Кузьма закрыл балконную дверь и негромко сказал:

– Паша, не ори.

– Да как же можно не орать-то!.. – Он стоял на балконе в сатиновых трусах. – Слышишь, какое эхо!..

– То-то и оно. Восьми еще нет. Соня спит. Да и Вася тоже. Спускайся лучше, хурму соберем.

– Чего-чего?

Кузьма объяснять не стал, вернулся в номер, оделся, задумался на миг, прихватил фаянсовое блюдо из буфета, еще задумался и прихватил полотенце. Решил, как всегда, искупаться. Привык.

Соня спала, укрывшись с головой…

Хурма на снегу оказалась заледеневшей, стеклянной. Чанов собрал несколько и отправился к озеру, к заснеженному лежаку. На него и поставил блюдо с хурмой. И призадумался. Раздеваться? Становиться теплыми босыми ногами на снег?.. И все-таки он снял ботинки, попробовал. Ничего, вполне терпимо. Стащил штаны, свитер. И содрогнулся. На поверхности воды угадывались тонкие острые льдинки. «Нет, – решил он твердо, – сегодня не буду!» Но тут сзади раздались пыхтенье и радостные крики Павла:

– Я тоже! Я тоже!

Что делать? Кузьма вздохнул поглубже и с отчаяньем бросился в воду.

«Щас умру», – подумал Кусенька, плывя под водой, но вынырнул. Он услышал, как сзади ухнулся в воду поэт, оглянулся, увидел темную волнистую гладь, льдинки, видимо, водились пока еще только у берега, и поплыл саженками. Паша вынырнул, как Иван-дурак из кипящего котла, красный, с выпученными глазами. И снова ушел под воду. Долго не появлялся, но вынырнул вдруг настоящим Иваном Царевичем: брови черные, глаза сияют, рот румян, зубы белые. Плавал он лучше Кузьмы, догнал и перегнал. И уже далеко впереди кукарекал, квакал и кувыркался. Кузьма развернулся и спокойно поплыл к берегу. Когда он вышел к лежаку, увидел, что на балконе стоит Соня, завернутая в одеяло, и призывно машет рукой. Он запаниковал, наспех оделся и побежал, бросив полотенце.

– Фольф зфонил, – сказала Соня.

Кузьма немедленно успокоился, крикнул:

– Отлично! – и сразу юркнул в ванную, принять горячий душ. Вышел и обнял Соню. – Я был холодный, – сказал он. – А ты простужена.

– Уже нет, – ответила Соня, не давая целовать себя в губы. – Видишь, лихорадка высыпала. Значит, простуда прошла. Магда так говорит… Но целоваться больно.

Кузьма отпустил ее и убедился – да, лихорадка высыпала.

– Бедная моя урода… – Он знал, что «урода» по-польски значит «красавица».

Дверь кто-то задергал, пытаясь ворваться.

– Пашка? – громко спросил Кузьма.

– Я полотенце принес! И эту – ягоду зимнюю!

– К нам нельзя, – строго сказал Кузьма. – Хурму тащи на завтрак, прямо в ресторан. Понял?..

Через час, когда они спустились завтракать, за столом сидели Паша с Блюхером, перед ними стояло блюдо, на котором лежали два последних растаявших, растекающихся плода.

– С пломбиром очень вкусно, – виновато сказал поэт.

– Здесь есть пломбир? Я хочу! – Соня обрадовалась, но слезы из глаз брызнули – говорить и улыбаться было больно.

– Тебе нельзя, ты простужена, – важно сказал Паша. – А я еще одну съем.

И тут же получил от Блюхера по затылку.

– Еще однууу!.. – передразнил он поэта. – Ты их штук пять слопал. Даже я – меньше.

– Ладно, одну ешь, – разрешил Кузьма Паше, – я хурму не буду, горячего хочу, кашу хочу…

– «Буратино закрыл глаза и увидел тарелку манной каши пополам с малиновым вареньем…» – пропел Паша детским голосом, уволакивая с блюда предпоследнюю хурму. Последнюю Кузьма разрешил съесть Соне. Но без пломбира.

– Ну, все, – сказал он, когда Соня съела хурму и выпила горячего чаю, – расскажи им.

– Фольф зфонил, – сообщила Соня.

– И ты взяла трубку! – восхитился Вася.