КРУК

Жеманный вор с карманным словарем
Скользит в ночи с карманным фонарем,
Столь гибок и изящен, что плечом
Он открывает дверь, а не ключом.
И знает он – поклонник сложных краж:
Увел хозяев бес на вернисаж,
И можно даже люстру запалить,
Но он здесь воровать, а не шалить,
И если свет горящий – не погас,
Ему не выдать настоящий класс.
Как птицы ощущают перелет —
Он так же ощущает переплет —

Его фактуру, качество, размер,
И кто это – Рембо или Гомер,
Вот Фолкнер, Йейтс, Басе, Камю, Ронсар,
Бель, Кавабата, Пушкин, Кортасар…
Но нет-нет-нет, как все приелось, прочь,
Лишь вор постель покинет в эту ночь!
И улетает грешник без грехов,
Забрав невзрачный том моих стихов.

Идет-бредет с незрячим фонарем,

Транскрипт на книге сверив словарем…

Он откашливался глухо и двигался дальше, дальше читал…

Закончил Вольф последним стихотворением сборника:

А в сумерках тминного леса,

Среди огуречных стволов
Ручей, доведенный до блеска,
Все дальше высверливал ров
И сбрасывался водопадом,
Рельеф повторяя чужой.
И вздрагивал, словно дриада
От капли воды дождевой.
И листик, завернутый в листик,
Волочит песчинку по дну,
И беленький вымокший хлыстик
Внезапно рождает волну…

Потом пауза.

И дальше, глубоко вдохнув и выдохнув:

Я пишу буквы эти
Непомерно зажатой рукой,
Я их вывожу
Словно в подготовительном классе,
При искусственном свете,
Буква выглядит вовсе чужой,
Я – школяр,
Как школяр я дрожу,
Будто вор, засветившийся в кассе…

Чанов помнил наизусть и знал, о чем это. О маленькой жизни в полном объеме, которую нельзя передать чужими холодными буквами. Но через нельзя – можно

! И этот акт передачи, то есть акт самой поэзии – как воровство, как открытие чужой тайны… Но тайне от этого не хуже, ее не становится меньше, и Тот, у кого ее украли, как и сам вор, – счастливы…

Раздались аплодисменты, слушатели вставали с кресел, продолжая аплодировать.

Вольф устал. Полчаса он читал, а то и больше. Вот он прервал аплодисменты жестом:

– Еще одну минуту!

Оглянулся на Соню, подошел к ней и что-то стал говорить настойчиво и непреклонно. Соня смотрела на него широко распахнутыми, изумленными глазами. Он снова наклонился к ней и прогудел под нос несколько нот. Затем выпрямился и объявил:

– Попросим Соню Розенблюм сыграть нам одно небольшое, ее собственное, сочинение… я ознакомился с ним случайно прошлой осенью… Итак, первое исполнение на публике…

Все сели, Вольф вернулся на свой стул. А Соня встала и, глядя куда-то под потолок, решительно и строго уточнила:

– Начало зимы. Ноктюрн. Октябрь 2002-го. Посфящается Фольфу.

Она снова шурша села, обняла коленями виолончель, подняла смычок и потянула одну, глубокую, бесконечно гудящую ноту. Затем левая ее рука медленно двинулась по грифу, все выше и выше, а звук, соответственно, все ниже стал опускаться… ниже нижнего зарокотал, затем стал пульсировать в ритме сердца, что-то зашуршало, заскрипело в виолончели, взвизгнуло и вдруг – плюхнуло, рухнуло в нескольких хриплых, рассыпающихся аккордах, как снег с крыши рушится… Неожиданно возникла отрывистая мелодия в мажоре, простая, как детская песенка. Стихла. И из самой тишины снова вернулась из небытия бесконечная, монотонная, глубокая нота, которая внезапно оборвалась.

Гостиная помолчала и грянула аплодисментами. Соня встала, посмотрела на Кузьму, на Блюхера, на Пашу, который опять плакал, и поклонилась.

Дальше Вольф попросил задавать вопросы, их было немного. Он отвечал обстоятельно и серьезно. Последним свой вопрос задал длинный юноша в очках. Говорил он по-русски, но как-то не вполне.

– Ваши стихи очень удивительные и прекрасные. Как вы достигаете такого… качества?

Вольф призадумался на секунду, что-то вспомнил и ответил: