Крупным планом

— Всегда рада стараться.

— Кстати, куда это мы направляемся?

Примерно миль через тридцать Анна велела мне свернуть на проселочную дорогу, узкую, извивающуюся между огромных сосен. Они росли так близко друг к другу, так плотно, что, казалось, небо исчезло. Было похоже на большой, высокий собор. Минут через десять Анна велела свернуть налево, на узкую асфальтированную тропинку. Моя двухместная машина еле проходила, покрытие было таким изношенным, что скорость пришлось сбросить до 15 миль в час.

— Если проколю здесь колесо, мне понадобится помощь, — заметил я.

— А мне придется помогать.

Машина начала вибрировать, выбравшись на каменистый участок.

— Надеюсь, дело этого стоит.

— Можешь мне поверить.

Приблизительно через пять минут открылась синева. Не синева в полном смысле, скорее аквамарин. Перед нами было бескрайнее озеро. На первый взгляд оно казалось морем. Противоположный берег был едва виден. В центре этого простора плыли два маленьких острова, на обоих никаких признаков жилья. Мы остановились у кромки воды и вышли из машины. Я посмотрел на север, юг, восток, запад. Иногда взгляд падал на домик, спрятавшийся в чаще, но чтобы найти его, надо было внимательно присмотреться. Это был Эдем — сотворенный заново, незапятнанный, укутанный в гигантские первобытные деревья.

— Боже милостивый! — только и смог сказать я.

— Здорово впечатляет, — сказала Анна. — Озеро Муз. Второе по величине в штате. Отсюда до западного берега около двадцати пяти миль. Если плыть туда на катере, можно заблудиться, перепутать, в какую сторону двигаться, настолько оно чертовски огромное.

— Я спросил, с каких пор она начала сюда ездить.

— С той поры, как купила вот это.

Она показала на маленький домик примерно в ярдах двухстах от нас, спрятавшийся в соснах. Скорее хижина. Грубо построена, иссечена ветрами, с малюсенькими окнами, грубоватой каменной печной трубой на крыше. Внутри одна большая комната. Голые доски пола, дровяная печь, старая цинковая раковина, пара потрепанных кресел, старая железная двуспальная кровать, старое, большое, видавшее виды кресло-качалка, полки, заваленные книгами в мягких обложках и заставленные банками с едой, полка с пыльными винными бутылками. Единственная связь с окружающим миром — транзистор.

— Тут электричества нет, — сказала Анна, — только керосиновая лампа. Туалет имеется, даже ванна, но горячую воду здесь можно получить, только если подогреешь на печке. И все же это — мое собственное убежище, где я могу захлопнуть дверь и оставить все за нею. В прошлом году свои две недели летнего отпуска я провела здесь одна. За все время не встретила ни души.

— Вы меня удивляете, мисс Эймс.

— В этой хижине нет ничего удивительного, — сказала она, отыскав коробку спичек «Домино» в той части комнаты, которая была отведена под кухню. — На самом деле это почти что дыра.

— Да, но я бы не смог прожить здесь один продолжительное время.

— Знаешь, со временем одиночество начинает нравиться. Даже такой городской крысе, как ты, может понравиться.

— Давно этот домик у тебя?

— Лет пять. Заплатила за него сущие пустяки. Оно и заметно.

Она открыла дверцу печки и растопила ее.

— Я всегда вычищаю печку и закладываю туда новые дрова. Тогда не приходится тратить час на рубку дров, когда я возвращаюсь. Потому что здесь — неважно, лето это или зима, — всегда чертовски холодно, когда приезжаешь.

Я спорить не стал.

— Часа через два, когда печь разогреется, здесь будет терпимо. Давай пока погуляем.

Мы пошли по узкой тропинке, тянущейся вдоль кромки озера. Солнце уже грело вовсю. Под его лучами неподвижное озеро напоминало блестящий, только что натертый пол. Воздух был бодрящий, как шампанское, легкий ветер раскачивал сосны. Тишина была всепоглощающей. Мы шли молча. Пока шли вперед по берегу, мне пришло в голову, что в этом штате мне нравятся не столько пустые дороги и огромное небо, сколько уважение к тишине. Что там сказал Паскаль о том, что все беды человека проистекают от его неспособности тихо сидеть одному в своей комнате? Монтана инстинктивно понимала эту дилемму и сделала все возможное, чтобы поставить барьер для шума, который царил в других местах. Здесь тишина считалась благом, необходимостью.