Крупская

Ленин считал, что вправе нарушать любые нормы морали и нравственности ради великой цели. Он, вероятно, полагал, что сам-то судит по справедливости. Но не мог не понимать, что отменил правосудие на территории всей страны и наделил своих соратников и последователей беззаконным правом решать чужие судьбы.

Ленин создал систему, подавляющую свободу человека. Но вот что важно: чем дальше, тем меньше система ему нравилась! Владимир Ильич не был ни коварен, ни жесток. Ему уничтожение людей вовсе не доставляло удовольствия. Он с отвращением наблюдал за рождением советской бюрократии и советской аристократии.

«Много разговоров о смерти вождя, — записал в дневнике академик-историк Степан Борисович Веселовский. — Мне кажется, что он умер лично для себя вовремя, то есть он изжил самого себя, его время, события, вынесшие его наверх, пошли дальше. Пронесся смерч, кончился, как говорил Гастев, иллюминационный период революции, когда первенство принадлежало людям с такой патологически напряженной волей, какой обладал Ленин… Для созидательной работы он был совершенно не способен».

Трудно с уверенностью предположить, как бы он себя повел, не будь столь слаб здоровьем. Конечно же, он пребывал во власти охвативших его еще в юности идей. Не желал от них отступать. До конца своих дней думал о грядущей мировой революции. Говорил Крупской, что понадобится единый алфавит, а во всей Западной Европе придется вводить новую экономическую политику.

Однако очевидный здравый смысл и отсутствие в нем природной жестокости, возможно, уберегли бы Россию от того физического и нравственного террора, которым ознаменовалась сталинская эпоха. Потери страны были бы неизмеримо меньшими, легче было бы возвращаться на нормальную историческую колею…

Через несколько дней после смерти Ленина Крупская написала Троцкому письмо:

«Дорогой Лев Давидович,

Я пишу, чтобы рассказать Вам, что приблизительно за месяц до смерти, просматривая Вашу книжку, Владимир Ильич остановился на том месте, где Вы даете характеристику Маркса и Ленина, и просил меня перечесть ему это место, слушал очень внимательно, потом еще просматривал сам.

И еще вот что хочу сказать: то отношение, которое сложилось у Владимира Ильича к Вам тогда, когда Вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти. Я желаю Вам, Лев Давидович, сил и здоровья и крепко обнимаю».

Пройдет всего несколько лет, и на XVI съезде партии, летом 1930 года, Крупская обрушится на человека, которого они с мужем некогда так ценили:

— Не случайность, что так быстро растаяли сейчас кадры троцкистов, что сейчас троцкисты обратились в жалкую злобствующую кучку, которая смотрит на громаднейшие проблемы социалистической революции с точки зрения своей обиды, с точки зрения своей колокольни, с которой сняты уже все колокола. «Левая», троцкистская опасность не имеет корней в массах.

А на следующем, XVII съезде партии, заявит:

— Если бы победила линия Троцкого, не было бы победы на фронте социализма, — линия Троцкого привела бы страну к гибели…

Обвинительные формулировки в устах Крупской свидетельствовали о стремительно меняющемся в стране климате; новые правила были обязательны и для вдовы вождя. «Крупская, — записал когда-то в дневнике Троцкий, — передала мне отзыв Ленина о Сталине: “У него нет самой элементарной человеческой честности”».

Двадцать шестого января 1924 года Крупская пришла на траурное заседание съезда Советов. И даже выступила. Она спешила вернуться на работу, быть на людях. Как ни трудно ей приходилось с тяжелобольным мужем, без него ей теперь было совсем тоскливо. В жизни образовалась пустота, которую некому было заполнить. Главное — не оставаться одной, не сидеть дома, где всякая вещь напоминала о нем.

Пятого февраля Надежда Константиновна впервые после смерти Ленина приехала в Наркомат просвещения. «Похудела донельзя за это время — какая-то тень, — записала в дневнике ее сотрудница. — Ей, видно, было очень тяжело от соболезнующих взглядов украдкой». Надежда Константиновна старалась не давать воли чувствам. Искала спасения в работе.

«Весной 1924 года я был у Микояна, — вспоминал член ЦК комсомола Александр Иванович Мильчаков. — В беседе о внутрипартийных делах Микоян сказал мне о раздражении поведением Н. К. после смерти Владимира Ильича.

— Она вздумала не отдавать Сталину, генеральному секретарю ЦК какие-то документы, письма, — сообщил он. — Сталин считает, она много себе позволяет. Тот факт, что она — жена, не дает ей права монопольно владеть ленинскими документами, которые являются достоянием партии, даже если, как уверяет Крупская, речь идет о чисто личных письмах Ильича.

Микоян, как и многие члены ЦК, находился под сильнейшим и бесспорным влиянием Сталина и безоговорочно воспринимал его оценки людей и событий. Сталин, как видно, проявлял обостренный интерес ко всему написанному, особенно в последнее время жизни Ильича, когда Ленин очень много думал о судьбах партии и продиктовал свое «Завещание» и другие письма.